Через неделю, по счастливой случайности, Кожек проезжал через аул Балкии. День выдался жаркий, его мучила жажда. Кожек решил напиться, а где же попросить воду, как не в крайнем доме? Балкия была одна. Не слишком-то приветливо она встретила его. Долго, очень долго он пил кумыс из небольшой чаши. И вдруг Балкия сказала требовательно: «Что ты попусту шатаешься в наш аул? Лучше бы послал сватов. Никто еще не засватал меня, да и ты, я знаю, никого себе не приглядел и не платил калыма. Никого порасторопней тебя, побойчей я не вижу. Уж так и быть, возьму тебя в мужья».

Проговорив все это, она покраснела и засмеялась. Всерьез говорила Балкия или подтрунивала над ним? Кожек так и не смог разобраться. Он поспешно простился с нею и прямой дорогой направился в свой аул. В нем созрело твердое решение.

Войдя к отцу, он сказал:

— Мне нравится дочь Бокенбая. Да и сама девушка как будто не прочь. Она еще не засватана. Послали бы к ней сватов.

Отец, приглядываясь к сыну, часто думал: «Э, несмелый растет, рохлей вырастет». И теперь решительность сына его обрадовала. Это был как-никак голос мужчины. Балкия — девушка с огнем, приберет Кожека к рукам, но это,может, и к лучшему.

Вот так и началась семейная жизнь Кожека и Балкии, удивившая одних, насмешившая других. Спустя два года скончался отец Кожека. Корова и лошадь — вот и вся опора семьи. Понятно, жизнь складывалась несладко. Пораскинув своим практическим умом, Балкия сказала Кожеку: «Что ж стыдиться, ступай на работу. Нет ничего зазорного, если будешь жить своим трудом». Кожек послушался и пошел наниматься в пастухи.

Прошло шесть лет, в степи начали появляться колхозы. При разделе конфискованного имущества Кожеку перепал скот, он начал обзаводиться собственным хозяйством. Как всегда, его одолевали сомнения. «Кто его знает, — размышлял он, — чем все кончится, укрепятся ли колхозы. Обождем, будущее покажет». Но Балкия настаивала на том, чтобы записаться. Своим резким голосом она убеждала: «Или у тебя богатство льется рекой? Ты поступай, как все. Для нас, как я погляжу, это дело сходное».

Кожек и сам не заметил, как ему, человеку смирному и работящему, колхозные порядки понравились. Он уже и представить себе не мог, что можно жить иначе. Среди людей особенно он не выделялся, но и не плелся в хвосте, короче — вышел из него дельный чабан. Работа эта была выгодная. И трудодни богатые, и каждый год полагается получать несколько голов скота за выращенный приплод.

Все бы хорошо. Но существовала одна мечта, которая не сбывалась, и это вносило опустошенность в его жизнь.

Кожек хотел ребенка. Он хотел его всей страстью сердца. Дети — украшение семьи, ее счастье, ее оплот. Шли годы, прошло пятнадцать лет совместной жизни с Балкией, а голоса ребенка все не было слышно в их доме. Лаская соседских детей, целуя их, Кожек чувствовал, что на его глаза набегают слезы. Слыша, как иные женщины бранят и проклинают детей, он загорался гневом. «А ну, прикусите язык! — повышал он голос. — Можно ли слушать младенцам ваши бранчливые речи? Замолчите, поганые бабы, чтоб не видать вам потомства!»

В первые годы Кожек стеснялся говорить жене, как ждет он отцовства. Но постепенно он осмелел и, будто невзначай, начинал так:

— Был бы у нас шустрый бутузик... вот бегал бы! Что может быть лучше младенца в доме?

Балкия, будто не придавая значения этим намекам, отвечала:

— Да перестань, пожалуйста, Сын зайца! Или ты уже настолько состарился, что нужно торопиться? Доброе дело спешки не терпит.

И однажды с губ Кожека, истомившегося по ребенку, сорвался жестокий упрек: «Ты бесплодная женщина», — сказал он жене. Услышав это, Балкия как-то вся осела. Лицо ее осунулось. Мог ли он знать, как томится она по ребенку, пряча от мужа свою женскую тоску? Слезы хлынули из ее глаз. Кожек стоял растерянный. Балкия никогда не плакала. Сейчас голова ее тряслась, ладонями она беспомощно прикрыла лицо. Слезы перешли в рыдания.

— Думаешь, сама не знаю? Но разве я виновата, что бог создал меня такой?

После этого Кожек никогда не говорил при жене о ребенке. Жизнь шла, и каждый из них прятал тоску: муж от жены, жена от мужа. И вот случилось чудо: Балкия забеременела и два года назад подарила Кожеку сына, крепколобого, голосистого малыша. Кожек ног под собой не чувствовал. Зарезал молочного стригунка и устроил той на весь колхоз.

В доме появились женщины, много женщин. Они перетягивали поясницу Балкие, делали ей массаж, поднимали ребенка с пола, завязывали ему пуповину, купали его, просили суюнши, пеленали ребенка, перекладывали его в люльку, приносили свои многоречивые поздравления. Короче говоря, все эти женщины, пустив в ход хитрости, бытующие с дедовских времен, обобрали дом Кожека до последней нитки. И собственный скот Кожека убавился наполовину.

Но в доме не чувствовалось пустоты. «Мне теперь ничего не жаль. В какую сторону ни погляжу — отовсюду на меня глядит счастье», — говорил Кожек, снимая с себя меховую хорьковую шубу и передавая ее женщине, которая пришла с поздравлениями и принесла крохотную рубашечку для сына.

Больше, чем мать, он дрожал над ребенком и все свободное время занимался им. Бывало, проснувшись среди ночи и открыв полог люльки, он с нежностью смотрел на сына, не смея дышать и не в силах отойти от него. «О-о, любимый мой, смотри-ка, как спокойно лежит! Весь в меня, ну как вылитый», — думал он.

А если приходилось отлучаться из дому дня на два, Кожек был несчастен, ему казалось, что уже два месяца он не видел ребенка.

Теперь вы поймете, как соскучился Кожек по Еркину за два-три месяца службы в армии. Держа мальчика на руках, он целовал его и не мог нацеловаться, глядел на него и не мог наглядеться. Вначале ребенок отчужденно таращил глаза, но постепенно начал узнавать отца. Его маленькие пальчики гладили отца по щеке, хватали за усы. У Кожека сердце растаяло в груди, он еще крепче прижал к себе сына. Мягкие круглые щечки коснулись его лица. Кожек замер, закрыл глаза и долго стоял так, вдыхая всей грудью нежный запах младенца. Когда Балкия протянула руки, чтобы взять сына, Кожек бережно оторвал его от своей груди, но руки его дрогнули, он снова прижал к себе Еркина и, всхлипывая, затрясся от плача.

На глазах Балкии тоже проступили слезы. Но она крепилась, пытаясь успокоить мужа.

— Не печалься, Сын зайца. Ну можно ли так? Стыд какой! Люди кругом. Ведь ты мужчина...

Старик Жексен, делая вид, что не замечает слез Кожека, развязывал на возу мешок.

— Бедный ребенок! Трудно будет с ним, что ни говори, — вздохнул Бейсен.

Кожек отвернулся и вытер глаза. Когда он успокоился, Бейсен позвал его:

— Кожекжан, отведай угощенье аксакала!

— Подойди сюда, дорогой Кожек, думаешь, нам не тяжело? — сказал Жексен. — Подойди. Специально к твоему отъезду супруга заколола бозкаска. В ауле все отведали его, и стар и млад. Подойди, я благословлю тебя.

Но к еде Кожек почти не притронулся, кусок не шел в горло.

Жексен спохватился:

— Да, кстати... У нас запасено редкое, по нынешним временам, угощение. Сынок Бейсен, а ну-ка вынимай то самое. Пейте, дорогие мои...

Выпив водки и успокоившись, Кожек сказал:

— Как видите, Жеке, я уезжаю. Другого кормильца в доме нет. Что ни говорите, женщина всегда остается женщиной. Я вверяю вам, Жеке, свою жену и маленького сына.

— О, что ты говоришь, Кожекжан! Разве весь аул не останется с ними? Или ты забыл об этом? В каждом жилье — близкие тебе люди, друзья и братья.

— Слушай, что говорит человек, знающий цену людям, — поддержал Жексена Бейсен.

Старик продолжал:

— Не беспокойся, буду следить за каждым шагом твоего ребенка. Твоя семья всегда найдет меня, и в нужде и в радости. Я буду их головой, их глазами. Пусть душа твоя живет бестревожно, Кожекжан.

Благословляя, старик Жексен провел ладонями по лицу Кожека.

Балкия, соблюдая благовоспитанность, не вмешивалась в разговор. Вдруг она подняла голову:

— Слышишь, как бегают люди по станции? Сын зайца, твой поезд уходит!