– Гриша, за материальным и мы пытаемся поспеть. Рана не здесь, – снова вмешался Вангелов.

Из глубины заведения со звуками музыки появились переодевшиеся в народные костюмы оркестранты, а за ними с гиканьем и свистом выскочили статные девицы и парни – разряженные в цветастые национальные костюмы, с заученными улыбками на лицах. Хоровод начал виться между столиками, как хвост какого-то дракона, страстно зазывали кларнеты, как из подземелья гремел барабан, то здесь, то там сверкали очки в позолоченных оправах – похоже что немцы, слышались одобрительные возгласы с иностранным акцентом. Танец потянулся в их сторону, с перезвоном колыхались монетки на молодых грудях танцовщиц, взметались передники и развевались юбки, мелькали антерии[11]. Подпрыгивающая цепочка достигла их стола, и Станчев заметил на руке одной из девушек серебристый браслет. Массивный, тяжелый браслет, который он где-то уже видел… Да ведь точно, сообразил он, подобный браслет был у Кушевой, еще на нем было выгравировано большое Вэ. Визирь…

Он посмотрел на Арнаудова. Тот следил за танцующими, со скрытым интересом наблюдая за женщинами, по крайней мере так показалось Станчеву. Его взгляд переместился на Тину Арнаудову. Отставив стул, чтобы было удобней наблюдать за хороводом, она возложила свою полную руку на колени. Станчев глазам своим не поверил: чуть выше кисти блестел на свету такой же браслет, тот же самый, Анеттин. Та же форма, материал, инкрустация. Ни о чем не подозревая, Тина критическим взглядом обводила танцующих и оркестрантов, двигавшихся в такт глухим толчкам барабана. Он перевел взгляд на Арнаудова – тот хлопал в ладоши, расправив плечи и выпятив свою широкую и здоровую грудь.

Наконец хоровод и оркестр потонули в глубине ресторана, музыка захлебнулась, лишь в пространстве кружилось ее слабое эхо, но вскоре и оно заглохло. Компания снова разделилась на две группы.

– Хорошо танцевали, ловко, – выразила свое мнение Цветана Вангелова.

– Наоборот, лишь бы отметиться, – перебила ее Роси.

– Это же корчма, – примирительно отозвалась Тина.

Петранка дипломатично промолчала. Она уже подверглась подробному расспросу об ее образовании, о работе ее отца, о том, где они остановились, сколько раз купались, когда оканчивается смена. Хорошо, что она была смуглой, и при вечернем освещении был незаметен ее слабый загар. Она же сообразительно выкрутилась, сказав, что отец еще не был на пляже из-за высокого давления и сидел в комнате, а она больше лежала под зонтиком – и без того природа наградила ее темной кожей.

– А я сгораю, как ребенок, – призналась белолицая Цветана.

– И я, – присоединилась к ней Тина. – Если бы не солнцезащитные кремы, я бы уже давно коротала время в кожном отделении.

– А вы? – обратилась к Роси Петранка.

– Я? Я влезаю в море рано утром и вылезаю из него к обеду. А вы хорошо плаваете?

Петранка боялась воды.

– Какой у вас знак Зодиака?

Петранка назвала.

– Земной знак, мой антипод, – и мысли Роси моментально унеслись к Ивану. Еще начнет крутить роман с Эми, ничего себе парочка – дочь дипломата и уличный музыкант.

– Вам бы подошла учительская профессия, – не без гордости заявила Цветана, оглядывая Петранку.

– Тьфу, корпеть над тетрадками! – возроптала Роси. – Гадкая профессия.

Завязался спор о том, какая профессия может считаться подходящей для современной женщины. Цветана защищала свою – в твоих руках живой материал, будущее страны, ты их растишь и поливаешь, как молодые деревца, и какую радость испытываешь, когда видишь, что тебе что-то удалось. У Тины были более масштабные взгляды. Женщина рождена для тонких вещей, начиная с балета и музыки и кончая плетением кружевов и аптекарством. Не говоря уже о материнстве.

– Женщина – это эмансипированное чучело! – торжественно заявила Роси. – Хорошо, что у нас есть бюсты, есть что выпячивать.

И она вызывающе выгнулась.

– Я тебя не понимаю, Роси! – возмутилась ее мать.

– А моя беда знаешь в чем? В том, что я-то как раз все понимаю…

Неловкое молчание совпало со вставанием Станчева: он почувствовал, что пора прощаться. Арнаудов воспротивился, но Станчев уловил общее настроение, особенно со стороны Вангелова и Тины. К тому же, на сегодня было достаточно.

– Завтра приглашаю вас на послеобеденный кофе в шведский отель, – предложил он им.

Оказалось, что Вангеловы будут заняты, а у Тины процедуры.

– А я приду, Никста, причем с большим удовольствием, – принял его предложение Арнаудов.

Он не только меня не подозревает, но и просто не ведает забот, удивлялся Станчев при прощании. Их посадили на такси, Роси подавала руку с едва заметным книксеном, правда, он не понял, что это было – изысканное воспитание или тонкое подтрунивание.

– Слишком простоват твой соученик, Гриша, – первой взяла слово Тина, когда такси отъехало. – Ко всему прочему еще и хромой.

– Он был хорошим пареньком, хорошим и немного одиноким.

– Сегодня вечером папа в сентиментальном настроении, – заметила Роси.

– Так ему и полагается, – вмешался Вангелов. – Соученики напоминают о первой молодости, по себе знаю.

Цветана вздохнула и припомнила недавнюю встречу со своими бывшими соученицами, с трудом узнали друг друга.

– Однако он высоко забрался, – продолжила свою атаку Тина.

– Тебе-то откуда это известно? – удивился Вангелов.

– От его дочери.

– На меня она произвела приятное впечатление, заявила Цветана.

– При отсутствии остального, скромность красит человека… – ехидно подкинула Роси.

Ей было скучно в компании взрослых, она прекрасно знала их разговоры, болезни, явные, а частично и скрытые желания. Она выросла среди достатка, привыкла к расточительству и пробуждению дерзких желаний и еще более дерзких позывов, рано познакомилась с алкоголем и сексом. Поклевав там и тут, Роси со своим острым умом быстро достигла пресыщения, а с ним на нее напала и скука. В первые годы своих буйств она еще увлекалась снобизмом шумных компаний, где собиралась лишь породистая молодежь, эта вот порода опьяняла ее вином снисходительности, а в отдельные мгновения и презрения к тому серому народцу, что толпится на переполненных улицах столицы в надежде прыгнуть выше собственной задницы. Но постепенно непредвиденные встречи с необеспеченностью, болезнями и неправдой, особенно ее странная связь с Иваном, немного охладили ее пыл, и она начала замечать, что вокруг не все так просто. Одним из первых ее открытий было жизненное поражение матери, неудавшейся пианистки. Ее мать предала себя рано и, как казалось, сделала это с наслаждением, которое по силе превосходило наслаждение от игры, от очарования известности. Удивительным это казалось лишь на первый взгляд. Ведь рядом с ней неотступно присутствовал отец – двигатель благоденствия, из-за которого порой тяжело дышалось.

Вот и этот вечер, с этим старым пнем Вангеловым и его обрюзгшей учительницей, отупевшей в окружении своих питомиц – деревьев, растущих из диких корней, о которых та не имела ни малейшего представления. Роси знала, что ее родители превосходят Вангеловых, но здесь действовали другие магниты, что посильнее генетических. Как-то вечером она наблюдала, как ее мать перебирала свои драгоценности, по большей части импортные. Напротив нее разинуло свою черно-белую пасть пианино, явно, мать перед этим играла какую-нибудь прелюдию или импровиз, ах, ох – утеха для души, память о потерянной технике пальцев и кистей… Мама, спросила она ее, ведь мы довольно богатые люди, не так ли?.. Мать притворилась, что плохо ее расслышала. По крайней мере, это притворство было написано на ее лице, Роси повторила свой вопрос… Ну и что? – сказала мать… Ничего. И все это на две зарплаты?.. Что ты хочешь сказать? – оскалилась на нее мать. Этот оскал был ей известен, это был знак слабости и нечистой совести… Я хочу сказать… сказать… скажем, ты еще любишь папу?.. Мать смутилась, это она хорошо запомнила… Разумеется, – прозвучало в ответ. Ох, уж это слово, это вводное слово – «разумеется»! По чему разумеется, дорогая родительница, по драгоценностям, по этому дому, по ночным разговорам-расчетам, сценариям, программам? Закрывайте хотя бы дверь спальни, если не догадываетесь, что я могу вас слышать…