— Тебе должно быть понятно…

— А ты, очевидно, даже представить себе не можешь, что обнаружил я в бумагах парикмахера… В этих бумагах было имя… ты знаешь чье?.. Росы Гавидиа… написано на конверте… Я даже не помню, как схватил эти документы, спрятал их под мундиром, возле сердца — это имя мне приказало. Затем я наспех перебрал все бумаги, и хоть ничего не видел в ту минуту, я все искал, нет ли еще где-нибудь упоминания ее имени…

— Ты нам очень помог…

— Андрей, когда вы, коммунисты, даете клятву, чьим именем вы клянетесь?

— Я уже сказал тебе, что я не коммунист…

— Ведь ты же мог убить человека, который ничего дурного вам не сделал…

— А вы, когда вас посылают расстреливать кого-нибудь, как вы поступаете? А ведь они не коммунисты!

— Поклянись мне, Андрей, что ты никому не скажешь ничего из того, что я тебе сказал.

— Если тебе достаточно моего слова…

— С помощью верного человека я попытался передать Росе Гавидиа, чтобы она скрылась, спряталась, исчезла, потому что ее будут разыскивать живой или мертвой. Среди тех документов, которые я не успел просмотреть, — я уже говорил тебе, что их было много, — могло где-нибудь остаться ее имя, и как только его обнаружат, ее попытаются схватить. Я еще не знаю, получила ли она вовремя предупреждение, а ты бы смог разузнать…

— Не знаю, как это сделать, но обещаю тебе. И как только у меня будут известия, я дам тебе знать.

— Андрей, я не найду покоя, пока не буду уверен, что с ней 'ничего не случилось, что не зря, рискуя жизнью, я скрыл эти бумаги…

Спускалась ночь — мальчишки решили возвращаться восвояси. Они шли молча — утихли страсти, разгоревшиеся в соревновании, кто лучше владеет мачете или более метко стреляет из рогатки; они молчали еще и потому, что их сопровождали тучи москитов, мошек, комаров, которые залезали в нос, в рот, в глотку тому, кто пытался разговаривать на ходу, приходилось сплевывать после каждого слова. Молча они подталкивали друг друга, бросали камешки, набирали в карманы маленьких крабов или жуков.

Несколько слов, оброненных Линкольном Суаресом, заставили забыть прежние распри, и ребята снова оживились и зашумели.

— Прежде всего, — закричал шутливо Лусеро Петушок, — надо научиться правильно произносить свое имя, а то потом, когда объявят забастовку, со страху все забудешь…

Последовал взрыв хохота. Все опять загалдели. Линкольн Суарес, не обращая внимания на смех и шутки, продолжал:

— То, что я хочу рассказать, — не выдумки, это чистая правда! На плантациях сейчас все начеку, все — и управляющие, и интенданты, и администраторы, и десятники. Стало известно, что в Тикисате должен прибыть один из вожаков этой забастовки, какой-то Табио Сан. Заварушка будет!..

В темноте не видно было лиц, но каждый глубоко воспринял слова говорившего и отчетливо представил себе, что делается на плантациях. Слова Линкольна Суареса рождали во тьме образы. Знойный ночной мрак покрывает тела созвездиями золотистого пота. Издалека слышится глухой рокот моря, никогда не устающего вздымать свои волны. Как будто пауки всасывают все звуки до последней нотки и ткут паутину молчания, хотят опутать тенетами музыку ночи, но это им не удается.

В голосах соратников Боби — отчетливее, чем на их лицах, по которым червячками скользили капельки пота, — можно было уловить злость и ненависть, унаследованные от родителей, ненависть к забастовщикам, которых следовало бы повесить…

— Вы видели в кино… — донесся голос Боби, белобрысая голова которого вырисовывалась на фоне листвы. — Вы видели, как в кино тела расстреливаемых кажутся повешенными на дымке пулемета? Вот что надо сделать с забастовщиками… теке-теке-теке-теке… повесить их на дымке пулеметов… Теке-теке-теке-теке-теке… как в кино… теке-теке-теке-теке…

И дружки Боби — дети бизнесменов, которые дышали зелеными легкими своих плантаций и зеленью своих долларов, живо представили себе, как застрочат пулеметы в их руках… теке-теке-теке-теке-теке… огонь по забастовщикам, а те падают, повешенные на дымке… теке-теке-теке-теке-теке-теке-теке…

Правда, Линкольн Суарес и ребята из его ватаги дышали искусственными легкими — их отцы, высокопоставленные служащие Компании, всего-навсего получали жалованье, поэтому эти мальчики хоть и были настроены не менее решительно, но все же считали: прежде чем повесить забастовщиков на дымке пулеметов, следует разузнать, чего они хотят, а уж затем, в соответствии с законом, расстрелять их, если они не только забастовщики, но и что-то вроде коммунистов…

Разгорелись споры. Несмотря на весь пыл противников, несмотря на воинственность их жестов, в конце концов и дружки Боби вынуждены были признать, что выслушать забастовщиков стоит, ведь они — попрошайки, а не настоящие забастовщики, попрошайки, которым можно подкинуть деньжат, но зато и заставить работать больше.

Ребята из ватаги Линкольна Суареса пояснили, что речь идет не о попрошайках, не о том, чтобы подкинуть жалованья, не о том, чтобы увеличить рабочий день. Наоборот, забастовщики требовали больше заработка за меньшее время работы.

— Они всегда начинают с этого, — язвительно заметил мальчишка с мачете, — а кроме того, забастовщики требуют…

Лусеро Петушок поравнялся с Боби, толкнул его локтем и сказал вполголоса:

— Вздернуть их на рею!.. Тоже еще — они требуют!

— Лучше электрический стул, — процедил Боби сквозь зубы.

— Кроме того, забастовщики требуют… — В ушах сынков миллионеров настойчиво звучали эти слова, сказанные кем-то из ватаги Линкольна Суареса.

Требуют! Требуют! Требуют! Требуют! Требуют!

Теке-теке-теке-теке… требуют!.. требуют!.. текетеке-теке-теке-теке… требуют! теке-теке-теке… тре… теке-теке-теке… тре… тре… теке-теке-теке-теке-теке-теке-теке… Ничего… ничего уже не смогут потребовать те, кто повешен…

— Вздернуть на рею дураков! — уже громко крикнул Петушок.

Гринго не отвечал, но его голубые глаза, преследуемые черными глазами Петушка, окинули все вокруг и заметили блестевшие при свете луны, будто серебряные молнии, клинки мачете в руках мальчишек Линкольна Суареса, расчищавших путь в темном лесу.

Свет электрофонарика возвратил ребятам лица и потушил слова. Боби храбро подскочил к Линкольну Суаресу и лающим голосом в упор спросил:

— Так чего же требуют забастовщики?.. — Знаменитый кулак его левой руки был готов обрушиться на челюсть противника.

Линкольн Суарес быстро отступил, чтобы дать простор своему мачете, на который он раньше опирался, а сейчас выставил перед собой.

— Так чего они требуют? — заорал Гринго.

— Среди всего прочего… — Линкольн Суарес с мачете в руках спокойно смотрел в лицо своего противника, чувствуя себя хозяином положения, — среди всего прочего они требуют, чтобы на плантациях говорили по-испански, а не по-английски, чтобы в обращении были бы наши деньги, а не доллары, — кстати, по стоимости они равны,[137] - и чтобы здесь был поднят наш национальный флаг, а не флаг янки…

— Чепуха! — выплюнул ему в лицо Гринго.

— Для тебя это чепуха!.. — Не отступая, Линкольн Суарес поднял мачете и положил его на плечо. — Потому что ты и от своих отбился, и к чужим не прибился, и… ради чего тебя прячут тут на плантациях?.. Ну-ка, скажи!.. Чего молчишь?..

— Так говоришь, что я не хочу идти на войну?.. Скотина, не знаешь, сколько мне лет!

— Всем известно, ты скрываешься здесь, потому что боишься бомбежек!

— Боюсь, я?

Округлившиеся глаза Гринго сверкнули, как две вспышки голубого пламени на залившей его лицо бледности.

— Брось мачете, и тогда увидишь, мужчина я или нет! — крикнул он в ярости.

Линкольн Суарес — над его узким лбом повис чуб, словно петушиный хвост, — отбросил нож в сторону, прыгнул назад и напрягся, готовый ринуться на противника…

Всех парализовала пулеметная очередь… теке-теке-теке-теке… Одни бросились на землю. Другие помчались домой… теке-теке-теке… Это был настоящий пулемет. Настоящая пулеметная очередь… текетеке-теке-теке-теке…