— Другие считают, а вы сами?

— А мне, Елена Петровна, к счастью довесок хочется.

— Интересно, какой же?

— Так, пустяки, — Серегин снизил скорость, потому что они въехали в город. — Чтобы меня ценили и любили. Ну вот, Елена Петровна, кормилица-поилица моя, мы и приехали.

— Василий Митрофанович, миленький, я вам так благодарна!

— Благодарить после будете, когда вовремя вернемся. Сейчас половина одиннадцатого. Вам куда дальше-то?

— Да здесь рядом, на Индустриальной, дом пять. Живу я на первом этаже. Дом наш старый, зато подвал есть. Вы мне только снимите мешки, а уж в подвал их зять отнесет, Саша.

— Хорошо. — Серегин осторожно проехал по тенистой от густых зарослей акации дороге к дому, остановился у подъезда, вышел из машины, забрался в кузов, выбросил на газон мешки с картошкой, потом поставил их один к одному, отряхнул ладони и посмотрел на сияющую от радости Кудрявцеву: — Значит, Елена Петровна, договорились: ровно через час, в половине двенадцатого, я вас здесь жду. Я тоже домой загляну, проверю, как они там без меня.

— Вы же только сегодня утром уехали.

— Все равно душа не на месте. — Он сел в машину и уехал.

Кудрявцева задумчиво посмотрела ему вслед, потом на свои часы, на мешки с картошкой и тряхнула головой:

— Надо же, как мне повезло! И мужчина такой симпатичный!

Она открыла дверь. Вера и Максимка спали. Саша сидел перед немым телевизором, смотрел футбол. Увидев Кудрявцеву, он обрадованно вскочил:

— Елена Петровна, вы насовсем? Вам покушать разогреть?

— Спасибо, Саша, я сыта. Я всего на часок и поеду назад, в колхоз. Ты вот что, дружок, иди на улицу, я там три мешка картошки выписала, отнеси их в подвал. Картошка отменная, сухая, по одной отбирала. А я пока ванну приму да новые платья возьму.

Надену-ка я обнову, шерстяное, подумала Елена Петровна. А что? Вечерами становится прохладнее, недели две еще быть в колхозе придется, да и в кабине у этого Серегина чисто. И вообще, он очень приятный, обходительный. И профиль у него благородный. Сразу видно, гордый мужчина. И сильный. Ишь, какой! Нежности ему не хватает, чтобы любили его и ценили. А кому этого вдоволь? Мне, что ли? С ним даже поговорить приятно. Он совсем не такой, как эти мужики из автобазы. Те просто откровенные хамы. А этот искренний, спокойный. Ой, да что это я на старости лет раскудахталась? Мало ли красивых мужиков на свете? Они вон все заняты рябыми. А этот, кажется, и не пьет. Ну, конечно, не пьет, он же крутится со своим хозяйством. Впрочем, такому здоровенному да работящему и выпить не помеха. Сколько он в колхозе будет? Кажется, две недели. Интересно, в холодильнике у нас водка есть? Впрочем, откуда? Кудрявцева открыла холодильник, вынула пузатую медицинскую бутылку с широкой резиновой пробкой. Открыла, понюхала. Кажется, спирт. Капнула на газовую плиту, поднесла горящую спичку. Капля вспыхнула синим прозрачным пламенем. Кудрявцева пошла в спальню, на цыпочках приблизилась к дочери, которая лежала на краешке кровати, прижав к груди Максимку.

— Вера, — прошептала Елена Петровна. — Привет, это я. Ты не вставай, я всего на полчасика. Картошку привезла. Саша ее в подвал носит. Вера, у тебя в холодильнике медицинский спирт, что ли? Так много? А, это для Максимки? Слушай, я половинку отолью, мне надо. Хорошо? Ты в случае чего у Ольги Киреевой в консультации возьмешь, дашь рублей семь, она нальет. Ну ладно, спи!

Ровно через час, приняв ванну и напившись чаю, Елена Петровна сидела на кухне и смотрела в темное окно на улицу. Футбол кончился, и Саша стелил себе на диване. Во дворе вдруг возник яркий горизонтальный столб света, потом второй, и послышалось негромкое урчание мотора. Молодец, Василий Митрофанович, не обманул!

— Саша! — Елена Петровна вышла в большую комнату. — Машина уже пришла, я поехала. Поаккуратней здесь, хорошо?

Ночь была теплая, звездная. И звезды эти, как из огромного мешка, пошитого из синего полотна неряшливой портнихой, сыпались и сыпались то у самого горизонта, то совсем близко, за черным гребнем леса, то рядом, и казалось, что машина, мчавшаяся по шоссе с огромной скоростью, успеет к месту падения, и Елена Петровна вместе с Серегиным остановятся, выбегут на сверкающую под чистой большой луной траву и увидят догорающую звезду, услышат, как шипит она в обильной росе.

— Вам не холодно? — спросил Серегин, поднимая боковое стекло на своей стороне.

— Нет, что вы! — беспечно засмеялась Елена Петровна. — Мне жарко, смотрите, сколько падает звезд, я даже не успеваю загадывать желания.

— А вы не спешите и загадайте только одно, и тогда оно сбудется.

— Вы так думаете?

— Конечно, вот я загадал только одно, и больше не надо.

— И вам его хватит? Одного-единственного.

— Наверно. — Серегин задумался. — А может, и не хватит. Тогда я загадаю еще раз. Хотя загад не бывает богат. Это все писатели выдумали в книжках про звезды, про любовь и всякое такое.

— Вы что, Василий Митрофанович! Разве любви не бывает?

— Не знаю, мне некогда было об этом размышлять. — Серегин сбавил скорость, потом остановил машину на обочине, повернулся к Кудрявцевой, которая смотрела на него широко раскрытыми глазами. И было в этих глазах столько искренней незащищенной радости, удивления и нежности, что он опешил и прошептал, подавляя в себе вдруг неизвестно откуда появившиеся робость и смятение:

— Вы как хотите, Елена Петровна, можете обижаться, а я вас все равно поцелую, — и правой рукой осторожно притянул ее плечи, запрокинул голову и прижался к ее горячим вздрагивающим губам. Потом, словно испугавшись чего-то, отпрянул, положил тяжелые руки на баранку и сказал глухо, провожая взглядом яркую летящую к горизонту звезду:

— Между прочим, мы почти приехали. Вон за тем поворотом будет наша деревня.

— Так быстро? — не поверила она, рассеянно глядя в густую, влажную, теплую темноту впереди.

— Тебе когда вставать?

— В пять часов. А что?

— Ничего, — усмехнулся он, — я свое слово сдержал. Только на постой к тетке Марусе, как председатель советовал, определиться не успел.

— Я отпустила ее сегодня, то есть вчера, пораньше. А может, поедем ко мне? Моя хозяйка к дочери на неделю в город уехала, ключ оставила, так что я одна.

— И не боишься? — Серегин собрал в горсть у нее на затылке пышные волосы, пахнущие душным сеном.

— С тобой мне ничего не страшно, Василий Митрофанович, — медленно и нежно произнесла она его имя и отчество. Как будто погладила горячей рукой.

— А разговоры?

— Плевать! Плохая та женщина, о которой сказать нечего.

— Гляди-ка! — засмеялся Серегин и завел мотор. — Ну тогда, Елена Петровна, полный вперед!

Тот прошлогодний сентябрь действительно был счастливым. Серегин хорошо запомнил, как председатель, узнав, что он так и не стал жить у тетки Маруси, однажды подошел и спросил с завистью:

— Откуда ты такой взялся, Василий Митрофанович?

— Такого прислали! — хохотнул Серегин, забираясь в кабину.

Две полные машины с ворованной картошкой он сумел отвезти домой, а Кудрявцевой сказал, что выписал ее у председателя. С работы Серегин возвращался за полночь. Елена Петровна ждала его с нетерпением и жадностью, потому что в столовой во время обеденного перерыва ничем не выделяла среди других, но водители, которые раньше пытались заигрывать с ней или шутить, все поняли сразу и, едва Серегин появлялся в столовой, тут же примолкали, лица их становились подчеркнуто равнодушными, мужики ели наскоро и, отрывая талоны и отдавая их поварихе, вежливо благодарили, без обычных намеков и словечек.

В избе она поливала ему на руки теплой водой из чайника, усаживала за стол и, положив подбородок на кулачки, зачарованно смотрела, как неторопливо, уверенно он берет ложку, хлеб и ест, глядя на нее задумчиво и спокойно. Временами ей казалось, что так было всегда, что не было никакого замужества, не было Кудрявцева, который и пил, и бил ее, и пропадал ночами, а возвращался только под утро, просил на коленях прощения, чтобы через неделю повторить все сначала. Ей казалось, что не было и ее поездки в Магаданскую область, и не видела она могилы Кудрявцева — серого песчаного холмика с фанеркой на палке, не было ужаса от сознания того, что она теперь осталась совсем одна. Ей казалось, что теперь в этой деревенской избе с низким для Василия Митрофановича потолком навсегда поселилось ее счастье, которое столько лет бродило неизвестными дорогами по белу свету, пока не устало и не нашло ее. Елена Петровна понимала, что на самом деле обманывает себя, но память о том, что у Серегина есть дом, жена, дети, своя, чужая ей жизнь, — эту память Кудрявцева гнала прочь, как назойливую муху, потому что память эта казалась ей несправедливостью: ну, почему всяким рябым и больным столько счастья, а вот ей, и не старой еще, и симпатичной, и нежной, и умной, так мало его? Кто говорит, что в ее возрасте не бывает любви, тот никогда не любил сам и не был любим, тому просто-напросто неизвестно, неведомо это чувство, когда весь смысл твоей жизни и вся ты сама наполнена вот этим большим, умным, красивым, спокойным мужчиной, который хочет взять и берет у судьбы как можно больше радости, удовольствия, нежности!