— Почему бы вам не сказать об этом в полиции?
— Я же сказал: меня не слушают!
— Тогда почему вы решили, что я…
— Инспектор! Мы теряем время. Меня могут арестовать, и тогда…
— Где, говорите, вы сейчас находитесь?
— В театре! И полиция знает, где я, об этом не беспокойтесь, я не собираюсь скрываться, напротив, хочу, чтобы вы, наконец, поняли: это одно и то же убийство.
— Да-да, понимаю.
— Извините, — сказал Бочкарев. — Нет больше времени, надеюсь, вы меня поняли и будете действовать соответствующим образом. Всего хорошего.
Короткие гудки — связь была прервана, и пару секунд спустя Фридхолм услышал голос телефонистки:
— Вы закончили разговор, майор?
— Закончил, — медленно произнес Фридхолм. — Послушайте, Марта…
— Мое имя Лиза.
— Извините, Лиза. Вы зафиксировали номер телефона?
— Нет, майор. Номер не обозначился.
— Вот как… Лиза, мне нужно поговорить с инспектором Стадлером из муниципальной полиции города Бостона, это в Соединенных Штатах…
— Я знаю, где находится Бостон, — сухо сказала Лиза. — Сейчас позвоню. Разговор перевести вам на мобильный или…
— На мобильный.
Он положил телефон на столик и знаком показал официантке, что хочет еще одну чашку кофе.
Номер 18. Финал 1 акта
Это оказалось не просто — звонить за океан, хотя, казалось бы, какие проблемы? Компании мобильной связи имеют взаимные обязательства по всему миру, на прошлой неделе я легко дозвонился Арнольду Дихтеру, физику из Сиднея, написавшему опубликованную в последнем номере "Physical Review" статью о законах сохранения в ветвящихся мирах с различным количеством измерений. Мы хорошо поговорили, слышимость была замечательная, будто собеседник сидел со мной за одним столом.
Номер полиции в Стокгольме был занят, я переключил аппарат на автодозвон и принялся ходить по коридорчику, слушая, как хористы, допевая последние фразы, покидают сцену, потом оркестр мощным tutti завершил третий акт, и я представил себе, как Тома спешит к себе в гримерную, рассчитывая застать там меня, а я…
В это время в телефоне раздались, наконец, долгие гудки, и низкий женский голос сказал что-то непонятное. Наверно, по-шведски.
— Мне нужно передать сообщение инспектору, который…
Голос инспектора оказался бодрым, английский язык — очень чистым.
— Я звоню из оперы, — заговорил я быстро, пока меня не прервали. — Из театра мне все равно не выйти, так что можете не сообщать Стадлеру о моем местонахождении, он и так знает…
— Продолжайте, — сказал швед. — Вы звоните, чтобы признаться в убийстве?
— Нет! — возмутился я. — Правда, отпечатки пальцев убитого обнаружены на моем кухонном ноже, но звоню я вот почему. Стадлер меня слушать не хочет, может, вы окажетесь умнее. Эти два преступления… точнее, одно, потому что на самом деле это одно и то же убийство…
— Убиты два человека, — резко сказал швед.
— Один.
— Послушайте… — он, наверно, решил, что у меня поехала крыша.
— Не будем спорить, нет времени. Если полиция не свяжет эти преступления и не станет расследовать их, как одно, успеха добиться не удастся, вы понимаете? — он должен был понять! А если не понять, то хотя бы задуматься.
— Почему бы вам не сказать об этом в полиции?
— Меня не слушают!
— Почему вы решили, что я… — конечно, шведу совсем не хотелось думать о том, что, как он полагал, его не касалось.
— Инспектор! Мы теряем время. Меня могут арестовать, и тогда…
— Где, говорите, вы сейчас находитесь?
— В театре! И полиция знает, где я, об этом не беспокойтесь, я не собираюсь скрываться, напротив, хочу, чтобы вы, наконец, поняли: это одно и то же убийство.
— Да-да, понимаю, — интересно было бы знать, что он в действительности понял из моей сумбурной речи.
— Извините, — сказал я, увидев приближавшегося ко мне Стадлера в толпе сновавших в разных направлениях участников спектакля и рабочих сцены. — Нет больше времени, надеюсь, вы меня поняли и будете действовать соответствующим образом. Всего хорошего.
Я повернулся к старшему инспектору спиной, быстро дошел до знакомой двери и вошел, коротко постучавшись. Тома сидела в кресле перед большим зеркалом, напряженно выпрямив спину, шляпа, в которой она была на кладбище, лежала перед ней на столике, Кэт поправляла госпоже Беляев прическу.
— Андрюша! — воскликнула Тома, увидев меня в зеркале. — Где ты пропадаешь? Я подумала, что тебе в голову опять пришла гениальная идея, и ты уехал в университет!
Не так уж часто в голову приходят гениальные идеи, на самом-то деле. Но в прошлом году, посреди представления оперы "Друг Фриц" (Тома пела Сузель) я вдруг представил себе решение проблемы пересеченных склеек, которую мы на кафедре обсуждали уже третий месяц, идей было множество, возражений еще больше, и как раз, когда Тома и… кто же с ней тогда пел… да, Джон Ковальски из Сан-Франциско… как раз посреди их дуэта накал страстей повлиял, видимо, на мои серые клеточки. Как бы то ни было, я представил себе решение и в следующий момент (мне так и показалось — в следующий, хотя на самом деле прошло полчаса, пока я добирался до университета) обнаружил, что сижу в своем кабинете перед компьютером. Тома, говорят, очень взволновалась в антракте — я исчез, хотя не собирался никуда отлучаться, — и даже не догадалась искать меня по мобильному. Или догадалась, но не стала этого делать: то ли хотела отомстить, то ли, скорее всего, ей было не до поисков. Помирились мы три дня спустя — на представлении все того же "Друга Фрица", но это уже другая история…
— Нет, — сказал я и поцеловал Тому в затылок. Кэт пробормотала что-то об испорченной прическе, а Тома обернулась, и я поцеловал ее в лоб, совсем по-отцовски, иначе нельзя было при таком количестве грима на щеках и помады на губах.
— Ты замечательно пела, — сказал я, отойдя на пару шагов, чтобы Кэт могла продолжить работу. — Особенно в каденции, верхнее си-бемоль было…
— Ты не дослушал до конца, — прервала меня Тома. — Я все время видела тебя в левой кулисе, а потом ты исчез.
— Нужно было позвонить.
— Так срочно? Кому? — в голосе Томы слышалось подозрение. Не так она была ревнива, как хотела казаться, да и напряжение спектакля давало себя знать, говорить ей правду мне не то чтобы не хотелось, я не должен был этого делать — перед двумя такими сложными картинами.
— По работе, — я покачал головой. Действительно, почему бы мне не звонить коллегам в одиннадцатом часу ночи?
— Пожалуйста, Андрюша, не уходи, я должна тебя видеть, когда пою, — сказала Тома, и мне послышались в ее голосе панические ноты. Она нервничала, это понятно, но было еще что-то… она боялась. Тома боялась, что когда в последней картине закончится дуэттино с Густавом и сцена погрузится во мрак, чья-то невидимая рука опять, как тогда, вынырнет из темноты…
— Конечно, — сказал я.
Дверь открылась без стука, и вошел… ну, конечно, как же без него… старший инспектор.
— Не помешал? — нарочито вежливым тоном, который мог бы обмануть Тому, но не меня, спросил Стадлер. — Мисс Беляев, я, конечно, профан в опере, но мне понравилось, как вы пели. Хочу выразить вам свое искреннее восхищение.
Господи, он не мог придумать слова, хоть немного менее официальные?
— Спасибо, — сказала Тома, она видела Стадлера в зеркале, и меня видела тоже, и улыбалась кому-то из нас, я полагал, что — мне, но на самом деле улыбка могла предназначаться и старшему инспектору, такая же официальная, как сказанный им комплимент.
— Вы ведь будете здесь, когда в последней картине… — неожиданно сказала Тома, не договорила фразу и теперь уже точно смотрела в зеркало на Стадлера и ему улыбалась улыбкой, совсем не официальной, а напротив, очень дружеской, даже, как мне показалось, молящей.
— Что? — переспросил Стадлер, он в это время смотрел на меня и взглядом говорил что-то, чего я не хотел понять. — Вы имеете в виду… Ну что вы, мисс Беляев, сегодня ничего не произойдет. Пойте спокойно. И дуэт с… — он забыл, как зовут главного героя и не стал на этом зацикливаться. — В общем, все будет в порядке, все под контролем.