Это была первая поездка Садовского в Петербург. Публика приняла его радушно, не смотря на то, что он приехал на замену любимца. Выбранная им для первого выхода «Бедность не порок», в которой он был неподражаемый исполнитель Любима Торцова, прошла с необычайным успехом. Это был такой Любим, которого и не предполагали петербургские театралы. В этой характерной роли пробовали свои силы Самойлов и Бурдин, но ни у того, ни у другого, ничего похожего на настоящей тип, показанный нам Садовским, не выходило. Зрители сразу поняли, какого большого артиста они пред собою видят. Его успех с первого же выхода был гарантирован, впрочем и во всех остальных ролях он был так недосягаем, что в самое непродолжительное время завоевал любовь петербуржцев, которые охотно наполняли зало Александринского театра во время его гастролей. Это обстоятельство заставляло дирекцию несколько раз и впоследствии приглашать Прова Михайловича погостить в Петербурге.

Между прочими ролями, Садовский сыграл Расплюева. Это был замечательный Расплюев: мелкий шулер и плут, у которого природная добродушность и безобидная наивность прорывалась в каждом слове и жесте. Это был первый и последний Расплюев на петербургской сцене. Можно себе вообразить, что это было за концертное исполнение, когда Самойлов выступал вместе с Садовским. На своем веку я видел много раз «Свадьбу Кречинского» с разными актерами, но такого дуэта, такой дружной игры — никогда.

М. Максимов в свой бенефис вздумал поставить водевиль «Что имеем, не храним, потерявши— плачем». Роль Морковкина в нем он упросил сыграть Мартынова, уже давно вследствие болезни не появлявшегося на сцене и собиравшегося уезжать, а роль Петухова передал Садовскому, отметившему в своих гастрольных пьесах и этот забавный водевиль. Александр Евстафьевич и сам был не прочь помериться с своим московским соперником. Он вышел на сцену совершенно больным; публика, заметившая сразу, что ее любимец играет через силу, сделала ему большой прием. Оба артиста разыграли этот водевиль так, что во все время действия в публике не умолкал хохот. Оба они были так хороши, что театралы не знали, кому отдать предпочтение. Овация огромная устроена была соперникам; они бесконечное число раз выходили раскланиваться с публикой, на которую производили впечатление их дружеские отношения между собой. Они выходили на сцену, крепко держа друг друга за руку, а за сценой, говорят, переполнявшие их чувства выразились в братском поцелуе.

Бенефициант достиг своего — театр был переполнен, посмотреть на соперников сошлись с особенной охотой все завсегдатаи Александринского театра.

Через несколько дней после этого спектакля больной Мартынов уехал за границу лечиться. 

XIII

Поездка и отдых не подействовали облегчающим образом на Александра Евстафьевича: возвратился он в Петербург таким же хворым и слабым, каким и покинул его. Та же тяжелая

одышка, тот же зловещий кашель, та же усталость. Хотя он стал как будто серьезнее лечиться, но докторским советам и настояниям внимал мало. Ему было запрещено частое появление на сцене вообще и в сильных ролях в особенности, но неотложный нужды принуждали его играть и много, и все без разбора. «Разовая» система для него была гибелью; погоня за лишними рублями разрушала его здоровье не по дням, а по минутам.

Вскоре после возвращения Мартынов сыграл новую роль Миши Бальзаминова в новой пьесе Островского «Праздничный сон до обеда», которая представлена была в бенефис талантливейшей комической старухи Линской, неподражаемо игравшей свах. Мартынов был замечательным Бальзаминовым. Пьеса эта выдержала массу рядовых представлений при хороших сборах, но Александр Евстафьевич утомлялся в ней более, чем во всех других пьесах. Вслед за «Праздничным сном» появились две комедии Чернышева: «Жених из долгового отделения» и «Не в деньгах счастье». В обеих пьесах играл Мартынов главные роли — Ладыжкина и Боярышникова. Исполнение было безукоризненное. Мартынов дал такие новые типы, выполненные им с мельчайшими психологическими деталями, что обе пьесы сделались репертуарными и даются как на казенных, так и на частных сценах до сих пор. Своим выдающимся успехом они обязаны исключительно одному Мартынову, буквально превзошедшему себя и игравшему так, что публика рыдала, смотря на несчастного Ладыжкина, поставленного в положение комическое, но переживающего глубоко-драматические моменты. Зрители видели, как под смешной оболочкой жениха из долгового отделения, выставленного в ореоле глупости и трусливой неловкости, проявлялась мучительная душевная борьба. На представления той и другой пьесы публика ломилась в Александринский театр; очень многие ходили смотреть Мартынова в этих ролях по несколько раз: такое неизгладимое впечатление оставлял он своей потрясающей игрой.

После этих успехов петербургские писатели, во главе с Тургеневым и Гончаровым, задумали дать в честь Мартынова обед. Этим обедом предполагалось устроить сближение литераторов с артистами, которое, однако, к глубочайшему сожалению, не осуществилось, а ограничилось только этим товарищеским обедом. Контингент чествовавших родного комика был почти исключительно литературный, а представителем сцены был, кажется, только один виновник торжества. Обед состоялся по подписке; подписавшихся было очень много, что способствовало оживленно и веселости празднества. Было произнесено без счету речей, тостов и спичей, адресованных Александру Евстафьевичу. Он сконфуженно откланивался и от полноты чувств не находил слов для выражения благодарности. Очевидцы говорили, что во все время обеда Мартынов, благодаря своей природной скромности, чувствовал себя так неловко, что, казалось, глядя на него, он не может дождаться окончания всех этих оваций, чтобы удрать поскорее домой.

Александр Евстафьевич возвратился домой крайне растроганным и несколько охмелевшим. Собрав в кружок жену и детей, он со слезами на глазах стал рассказывать им, как чествовали его знаменитые литераторы.

— Очень хорошо там у них, все время за мое здоровье пили, — произнес Мартынов в заключение, — желали со мной в дружбе быть, говорили мне похвалы, но я, все-таки, сбежал от них к вам, мои детки, хотелось скорее придти и поведать, как любят вашего отца…

И впоследствии всегда вспоминал Мартынов об этом обеде с благоговением и особою гордостью.

Автор удачных пьес «Жених из долгового отделения» и «Не в деньгах счастье», Иван Егорович Чернышев, даровитый драматург и очень посредственный актер, написал новую драму «Отец семейства», которую взялся поставить в свой бенефис Мартынов. Роль себе взял бенефициант, не соответствующую своему амплуа, а именно Турбина, не заключавшую в себе ни одного комического штриха, а проявлявшую в каждом слове и жесте черствость, грубость, деспотизм. Однако, он ее сыграл так, что все безусловно признали его большим драматическим актером. При представлении этой драмы публика забывала величайшего комика Мартынова, — пред нею стоял несимпатичный домашний тиран Турбин, мучающий всех и вся и доведший до могилы своего сына. Самые нечувствительные зрители не могли удержаться от слез, и весь театр рыдал, как один человек, созерцая высоко-талантливую прочувствованную игру Александра Евстафьевича.

Это первый пример в летописях русского театра, — впрочем, не только русского, но и европейского, — чтобы один человек был так богато одарен талантами, противоположными друг другу. Комик и трагик— это нечто несовместимое, между тем Мартынов совмещал в себе эти две крайности и был одинаково превосходен как в одном, так и в другом.

Последнею ролью Александра Евстафьевича была роль Тихона в драме Островского «Гроза». Последним его выходом был первый бенефис Фанни Александровны Снетковой 3-й, состоявшейся на Фоминой неделе 1860 года. В ее бенефис повторялась в одиннадцатый раз «Гроза», наделавшая много шуму при своем появлении на сцене. Бенефис Снетковой, очень талантливой актрисы и всеобщей любимицы публики, был удостоен посещением государя и почти всей царской фамилии. Мартынов играл в последний раз перед отъездом своим на юг: его здоровье внушало серьезные опасения, и доктора торопили его покинуть как можно скорее гнилую петербургскую весну и перебраться на свежий воздух. Мартынов превзошел себя в этом спектакле и заслужил шумное одобрение зрителей. Артист взял верх над человеком: он пересилил себя, забыл на мгновение свою боль, заглушил немощные стоны разбитого организма сознанием своего артистического величия и… распростился навсегда с публикой, дорогой публикой, видевшей его первые шаги, зорко следившей за развитием его гения, оценившей и любившей его. Ни сам он, ни зрители не думали, что торжественный бенефис Снетковой в одно и то же время прощальный спектакль Мартынова. Никому и в голову не могла придти такая безобразная мысль, что он видит эту признанную красу театра в последний раз. А если бы у кого и мелькнуло это подозрение, то он постарался бы разогнать его, как нечто для себя крайне неприятное…