Остальные обратились в бегство, волоча за собой шлейф ругани, похожей на собачье тявканье. И он стоял перед ней, прекрасный, как бог, грозный, как разгневанный Арес, могучий, как Геракл.

– О мой господин, любовь моя! – рыдала она. Затем она замолчала, вглядываясь в лицо, которое никогда не видела прежде. Оно было столь же прекрасно, как и лицо Аристона, но это был не он.

Ее спаситель улыбнулся немного грустно.

– Я не твой господин, а он, без сомнения, любимец богов! И даже не твоя любовь, что еще печальнее! Но если ты, о Эос, богиня зари, или, уж во всяком случае, золотоволосая небесная нимфа, смогла бы удостоить своим благосклонным взглядом простого смертного вроде меня, то у тебя будет…

– Кто ты? – прошептала Клеотера.

– Автолик, сын Ликона и твой раб навеки, – ответил он.

Глава XXII

Прошло три года. После триумфальных кампаний в Протонтиде, Геллеспонте, Боспоре Алкивиад получил приглашение вновь вернуться в Афины, дабы удостоиться почестей за одержанные победы и в то же время чтобы с него можно было снять все еще висевшие на нем обвинения в осквернении домашних герм и публичном надругательстве над Элевсинскими мистериями или, в крайнем случае, помиловать его. Эта новость была у всех на устах, она обсуждалась в каждом доме. И даже в доме богатого оружейника, метека Аристона.

– Итак, ему наконец-то разрешили вернуться, – сказала Хрисея. – Ведь ты был с ним знаком, Аристон. Расскажи мне о нем. Кто он на самом деле? О нем столько всего рассказывают…

– Кто такой Алкивиад? – переспросил Аристон. – Ты задаешь вопрос, Хрис, на который невозможно ответить. Я бы сказал, что Алкивиад весь соткан из противоречий. Вот, к примеру, Орхомен. Ты же знаешь, как в нем перемешаны ум и глупость, добро и зло – и ничего посередине, в его душе нет места, где противоборствующие свойства его натуры могли бы мирно встретиться и обрести согласие…

– Особенно после того, как ты украл у него жену, – язвительно вставила Хрисея.

– Не говоря уж о том, что ты выгнала ее на улицу, как бездомную собаку,

– парировал Аристон.

Хрисея оторвалась от ткацкого станка, от яркой разноцветной ткани, рождавшейся под ее умелыми пальцами и положила руку ему на плечо.

– Я очень сожалею об этом. Аристон, – мягко сказала она. – Но я спасала свою жизнь. Ибо я не могу жить без тебя. И ты это знаешь.

Аристон удивленно посмотрел на нее. В чем причина столь разительной перемены, произошедшей в ней? Вот уже целый год, как она являет собой воплощение нежности и смирения. Разумеется, иногда она все же выходила из себя, но тут же с поразительной быстротой брала себя в руки и просила у него прощения за свою несдержанность. Судя по всему, это новообретенное душевное равновесие самым благотворным образом сказалось и на ее внешности. Конечно, ей никогда не суждено было даже приблизиться к чему-либо хотя бы отдаленно напоминающему красоту; но она поправилась и превратилась в довольно интересную женщину, с лицом, если и не прекрасным, то, во всяком случае, запоминающимся. А главное, она больше ни разу не забеременела. По мнению Офиона, отныне она вообще не сможет забеременеть. Слишком серьезными оказались повреждения, нанесенные ее матке во время тех ужасных родов, когда ребенка пришлось вытягивать щипцами. Врач прямо заявил ей, что она почти наверняка не сможет даже зачать, не говоря уж о том, чтобы родить. Как ни удивительно, но она спокойно выслушала его с видом полной покорности судьбе.

– Хрис, – сказал Аристон, – что с тобой произошло? Из-за чего ты так изменилась?

– Ты что, жалуешься? – спросила она слегка насмешливо.

– О нет! Клянусь Герой, нет!

– Между прочим, это любимая клятва Сократа, – заметила она.

– Откуда ты это знаешь? – спросил он. – По-моему, я тебе этого не говорил.

– Ну разумеется нет. Я слышала ее от него самого. После этой истории – с тобой и Клеотерой. Понимаешь, Аристон, я была близка к потере рассудка. Я убегала из гинекея и бродила по улицам. Одна. Думаю, что меня наверняка бы изнасиловали, если бы я была хоть немного привлекательна. И вот однажды я встретила Сократа. Он тоже был один, погруженный в свои размышления. И у меня хватило смелости, точнее безумия и отчаяния, прервать их. Он привел меня к себе домой, познакомил со своими женами. Представляешь, у него их две! Мне никто никогда не говорил.

– Да, Ксантиппа и Мирта. Продолжай, Хрис.

– И он поговорил со мной. Или, скорее, задавал мне вопросы. А когда перестал их задавать, меня вдруг – словно по волшебству – осенило, какой же жестокой, самовлюбленной дурой я была; я поняла, что сама толкнула тебя в объятия Клеотеры. Я на коленях поклялась ему, что отныне буду добра к тебе. Я поклялась Герой, и ему, кажется, это понравилось. И я сдержала слово, не так ли?

– Да, – сказал Аристон и поцеловал ее.

– Благодарю тебя, мой повелитель! – Она рассмеялась, слегка неуверенно.

– Я уж думала, что ты никогда больше этого не сделаешь, не говоря уже о…

– Хрис, – с упреком возразил он, – ведь ты же знаешь почему.

– Здесь нет никакой опасности, Аристон. Я уже не смогу зачать, и я докажу это тебе сегодня ночью. А сейчас я хочу просто поговорить с тобой. Ты давно не видел Сократа, ведь так?

– Одного – давно. В последнее время я вижу его только в обществе его учеников. Все дело в том, что Фаэдон мешает нашему общению. Нет, он ничего такого не говорит и не делает, но он смотрит на меня с таким неприкрытым ужасом, что меня бросает в дрожь.

– А почему? – спросила Хрисея.

– Поначалу все было нормально. Затем кто-то сказал ему, что я тоже когда-то был рабом в банях. Ты знаешь эту историю? Критон выкупил его из бани Гургоса по просьбе Сократа. Судя по всему, я слишком живо напоминаю ему об этом ужасе. Во всяком случае, мне он многое напоминает. Он даже похож на меня в юности.

– Ну, тридцать шесть – это еще не старость, – проворковала Хрисея.

– Но и не юность. А Фаэдон еще совсем мальчик. Его захватили на Мелосе. Он избежал смерти только благодаря своему возрасту. Видишь ли, когда он смотрит на меня своими огромными черными глазами, это меня настолько отвлекает, что я теряю нить беседы с Сократом.

– Так подружись с ним, – предложила Хрисея. – Объясни ему, что даже такое постыдное рабство не может быть поставлено в вину ни ему, ни тебе. Впрочем, тебе-то оно вроде бы не причинило особого вреда.

– В том-то и дело, что причинило, – спокойно сказал Аристон.

– И что это за вред? – спросила Хрисея.

– Да тот же, что твое излишнее внимание к твоей, как ты выражаешься, уродливости, причинило тебе, Хрис: я не могу любить себя. Или уважать. Понимаешь, я знаю, что должен был лишить себя жизни, прежде чем подвергнуться такому позору. Таким образом, получается, что все последующие годы моей жизни были куплены такой ценой. А она слишком высока.

– В таком случае, хвала небесам, что ты все-таки решил заплатить ее! – воскликнула Хрисея. – А то я никогда бы не узнала тебя.

– А ты уверена, что знаешь меня? – осведомился Аристон. – Послушай, Хрис, давай поговорим о чем-нибудь другом, а?

– Ну хорошо. Например, об Алкивиаде. Какой необыкновенный человек!

Аристон улыбнулся ей.

– Хочешь вызвать во мне ревность, Хрис? – спросил он.

– Если бы я могла! Но, увы, это невозможно. Ты меня больше не любишь – если, конечно, ты вообще меня когда-нибудь любил, в чем я сильно сомневаюсь. Не возражай, прошу тебя. Ты добр ко мне, и этого достаточно. А главное, ты здесь, со мной. И этих крох мне хватает, чтобы жить. Но все-таки расскажи мне об Алкивиаде. Если хотя бы половина из того, что о нем говорят, правда…

Аристон с минуту колебался, затем сказал с задумчивым видом:

– Боюсь, что да. Но что я могу рассказать о нем такого, чего ты бы еще не знала? Кроме того, ты завтра сама его увидишь. Я хочу взять тебя с собой на торжественную церемонию, Хрис…

Хрисея выронила свой челнок и по-детски захлопала в ладоши.