Иначе вторжение плана в литературу было бы невозможно. Нельзя предоставить каждому фантазировать – машина остановится. Фантазирует в России только один человек. Другие по мере сил проводят его предначертания в жизнь. Литературе рекомендуется строго следить за собой, чтобы не заняться, по рассеянности, чем-либо посторонним.

Неправильно и несправедливо было бы, однако, все валить на Сталина. Неправильно было бы утверждать, что вся беда в том, что его план плох, а при ином план был бы благодать… Конечно, сталинский план прозаичен, сух и материалистичен, без всяких парений и туманов, и, приноравливаясь к нему, литература лишена возможности кого-либо обманывать насчет своих стремлений. Будь у советского плана другой характер, притворяться можно было бы дольше, успешней. Но вопрос только в длительности обольщения, а никак не в самом существе дела.

Замысел или мысль, исходящие снизу, — точнее, от отдельного человека, — могут стать общим достоянием. Но они сохранят при этом свою жизненную, неразложимую, неповторимую сложность, которой остальные люди — читатели или слушатели — подчиняются благодаря гипнотической силе творчества. Мысль, исходящая сверху и там же сразу рассчитанная на общую для всех приемлемость, может быть основана лишь на нивелировке, на игнорировании каких бы то ни было личных особенностей. В ней всегда чувствуется схема, в ней нет и не может быть жизни. В миллионах людей она выбирает только то, что есть у них несомненно-общего, и к этому общему обращается.

Литература при таком порядке вещей чахнет не только оттого, что ей вообще что-то внушается, ной оттого, что она обречена оставаться в рамках схемы. План, по самому существу своему, есть схема, и легко догадаться, что получается, когда он навязывается области, где все механическое должно быть исключено. В России литература становится механична потому, что только при этом она чувствует себя в безопасности: вольная трактовка темы неизбежно увлекла бы ее в «уклон». Это особенно видно на языке. Кто читает советские журналы, тот знает этот нестерпимый, мертвый, казенный советский язык, составленный не столько из комбинаций слов, сколько из комбинаций готовых фраз, всегда одинаковых, неизменно повторяемых. Да и слова одинаковые! Сказал о ком-то Сталин «головотяп»: через неделю не было статьи без головотяпа… Таких примеров сколько угодно. Мы возмущаемся, пожимаем плечами. Наше возмущение справедливо, конечно, но должно бы относиться не к языку, а к тому, что за ним. Обезличение, схематизация языка есть явление глубоко закономерное в теперешней России, его не могло не быть. Фраза сколько-нибудь индивидуальная сразу выделяется в советском тексте, сразу кажется подозрительной: что ему надо, этому «личинку», отчего не хочет уложить он свою мысль в готовую форму, уж не такова ли у него и мысль, что ее в дозволенные формы не уложить. И так далее, и так далее. Действительно, – если мысль общая, чем же для нее плохи общие слова? План требует языкового штампа. Проникновение его в литературу, называемую художественной, приводит к таким же результатам и в ней.

Какой огромный вопрос, в общем, если взглянуть глубже и дальше, какой клубок, который не кончишь распутывать, если только потянешь за одну ниточку! Не решаюсь сказать, боюсь опрометчивости и легкомыслия, — но, право, похоже на то, что только при «проклятом капитализме» и возможно искусство. По крайней мере, теперь, в наше столетие, после потери былого, общего религиозного идеала. Весело, должно быть, маршировать с поднятой рукой, скалить зубы и кричать «Heil!», но в тот момент, когда рука поднята только потому, что ее поднял «вождь», искусство умирает для человека со всем своим миром иронии, лиризма, противоречий, ответственности, подвига, риска. У комсомольцев то же, конечно. То, что любой план предлагает под видом литературы или искусства, было бы правильно назвать иначе.

< «ДРЕВНИЙ ПУТЬ» Л.ЗУРОВА. –

«КАК СОЗДАВАЛСЯ РОБИНЗОН» И. ИЛЬФА И Е.ПЕТРОВА >

Не совсем ясно, что хотел сказать Л. Зуров, назвав свою книгу «Древний путь». Разумеется под всякую расплывчатую метафору можно подставить какое-то содержание. Так и здесь — можно предположить, что речь идет о том «древнем пути», которым человек, после разных мытарств, обольщений и увлечений, возвращается домой, к сво­ей родной земле; или о возвращении к первобытной вере; или даже о возрождении того состояния, ко­гда человек человеку был волком и все раздоры решались кровью… Любое толкование пригодно. Автор не склонен к отчетливости, и слегка туманное название романа характерно для него. «Древний путь» развивается почти без плана; в повествовании этом нет, в сущности, ни начала, ни завершения, и его с тем же правом можно признать законченным произведением, как и первой главой какой-то огромной эпопеи.

Указываю я на это вовсе не для того, чтобы Зурова упрекать. Не существует единого метода писания, не существует для творчества и канона, от которого ошибкой было бы отступить. Каждый сам себе законодатель в этой области, и одно только правило здесь остается неизменным: «победителей не судят». Зуров написал хорошую книгу, именно «хорошую» (другое слово, например: блестящую или увлекательную, — было бы неподходящим). Каждая страница у него сделана как будто из добротного материала, каждое слово проверено сердцем и разумом, нет назойливых стилистических фокусов, нет малейшего следа манерничанья, — и при чтении кажется, что только благодаря некоторой формальной беспечности он и достиг этого. На деле, конечно, это не так. Но у Зурова оказалось достаточно сил, чтобы заставить нас в иллюзию поверить, поэтому он и «победитель».

Очень русская книга. Не в том смысле, что попадаются в ней порой словечки декоративно-«нутряные», и вообще — как писал где-то Писарев, — «ни на какие розы не променяет наш автор запах смазного сапога». Нет, — по общему ощущению. К концу чтения мне пришла на ум знаменитая вступительная фраза из «Воскресения», — надо ли ее напоминать? — «Как ни старались люди…» Зуров описывает последние месяцы войны и начало революции. Кровью пропитано все его повествование. Аза этой кровью, за всей сутолокой и бессмыслицей человеческой жизни, за вырвавшейся на волю враждой и злобой расстилается природа, равнодушная, тихая и прекрасная. Кроме Толстого, можно вспомнить еще и те тютчевские строки, в которых под наружным бесстрастием, будто бы лишь «констатирующим факт», так явно слышится укор, обвинение:

Вообще, в книге есть нормальный вопрос. «Древний путь» вовсе не тенденциозная вещь, но чтение этого романа само собой приводит к недоумению, откуда в человеке столько дикости и ненависти? Зуров ничего нового или незнакомого не рассказывает и не показывает. Все известно, все правдиво. Но подбор картин в высшей степени убедителен в своей нарочитой «объективности». В частности, на тему о кровавом характере революции: «Древний путь» неразрывно связывает революцию с войной именно в этом пункте. Не будь войны, не было бы и ужасов революции, потому что на фронте народ «хлебнул крови», безвозвратно утратил представление о таинственной, священной недопустимости убийства, свыкся со смертью, и затем легко использовал эти страшные уроки в родных городах и селах. Дух Каина разгулялся по земле, его нельзя было сразу укротить и смирить, и нелепо было думать, что, научившись с благословения начальства образцово колоть штыком «немца», люди вернутся домой кроткими овечками, без всякого воспоминания о безнаказанности убийств вообще… Где не было возможности для этого духа дать себе волю, там он мало-помалу и угас. А у нас ему нашлось широкое поле для процветания. Именно фронтовики принесли с собой в революцию легкость кровопролития, потому что война развратила их.