Рассказ В. Яновского, человека одаренного, но воспитанного на сомнительных образцах и находящегося не в ладу с русским языком, называется «Преображение». Вопреки праздничному заглавию, это один из тех грустных и тяжелых эмигрантских рассказов, которых в нашей здешней литературе накопилось уже немало (последний и едва ли не самый живой — «Тело» Бакуниной). Нищета, беспросветная скука, унижения, страх, голод: Яновский повествует обо всем этом с кропотливой и безжалостной правдивостью. Художник обнаруживается в рассказе редко, — впрочем, такова тема, что «преобразить» ее под силу было бы, пожалуй, только Достоевскому или Гоголю. Кое-где, однако, в мимолетных замечаниях и в отдельных фразах чувствуется талантливость и внутренняя «содержательность» автора. Например:

– Скажу кратко: думаю, самое жестокое разочарование для женщин брак. Разумеется, я понимаю, хорошо полюбить, иметь сына. Но есть в этом чувстве та смиренная горечь, с какой поздней осенью человек покупает печь (хорошую «feu continu»): если бы солнце грело, он бы о ней не подумал.

Мысль старая, но выражена она с тем личным своеобразием, с тем внезапным оживлением, которое не подделаешь и в котором заключена, в сущности, вся тайна писательства.

Ю. Фельзен искуснее и зрелее Яновского. О нем мне не раз приходилось высказываться: не буду повторять того, что я уже писал. Его новый рассказ, как и все, что он печатает, рассчитан на чтение внимательное и медленное. Надо войти в «атмосферу» рассказа, освоиться с ней, — тогда станет близка и понятна его напряженная и, вместе с тем, полуреальная, притихшая, почти что призрачная жизнь. Кто на этот труд отважится, будет вознагражден. Но не стану скрывать, что первые минуты чтения требуют именно труда. О гимназических приключениях Фельзен повествует так же прихотливо и витиевато, как и о своих любовных томлениях.

«Через улицу» Ант. Ладинского — рассказ бледновато-прозрачный, не лишенный очарования. Если бы искать контраста с Яновским, — более разительного не найти: у того ткань искусства все время рвется, и сквозь нее проступает быт, жизнь, сырой материал, одним словом; у Ладинского только ткань и видна, и на ней почти ничего нельзя прощупать. Это «искусство для искусства», не потревоженное никакими сомнениями.

О «Смерче» А. Гефтера сказать что-либо затрудняюсь. Не хорошо и не плохо. Случай, конечно, весьма любопытный, но литература в этом рассказе «не ночевала».

Стихи… Стихов на этот раз много, есть среди них вещи удачные, есть и совсем слабые. Не буду перечислять авторов и разбирать их индивидуальные достоинства или недостатки. Едва ли имеет большое значение, что А. талантливее В., или Х. чувствует стиль и слова, в то время как У. с явным удовлетворением занимается размашисто-красноречивой декламацией на возвышенные темы. Позволю себе сказать другое. Неужели наши поэты не чувствуют, что все эти стихи, — все такие стихи, вообще, — ужасающим образом искажают и принижают понятие поэзии, которое люди в наше время все еще хранят? А если чувствуют, как решаются они писать и, тем более, печатать это? Возможно возражение: какие же стихи писать? Ответ упирается в «непоправимо-белую страницу». Но над этим нечего смеяться или издеваться: на белой странице есть иногда хоть отблеск мечтаемой, отлетевшей или еще не родившейся поэзии, между тем как в огромном большинстве теперешних стихов нет даже и этого. Они благополучны и слепы, они ни в малейшей мере не отражают глубочайшего «кризиса» искусства в наши дни, они не подозревают о нем, в них все по-прежнему на месте, как ни в чем не бывало: ямбы, рифмы, образы, изящные и меланхолические мысли, отточенные афоризмы… А поэзия в это время — по Фету —

По странной случайности, рядом с «галереей стихов» помещена статья Вейдле о «Чистой поэзии». Отличная статья, лучшая, мне кажется, из литературных статей этого разносторонне-образованного критика: в ней вдумчиво поставлен диагноз той болезни, о которой я только что упомянул. Жаль только, что сделано это с какой-то академической, высокомерной отрешенностью, без личного риска и вмешательства в дело. Жаль, что в последних строчках статьи, «под занавес», указано лекарство от болезни и дан совет обратиться к религии. Лекарство потеряно, в том-то ведь и все дело, — и Вейдле это хорошо знает. Но изложение процесса, который может привести слово к небытию — превосходно. О «чистой поэзии» без устали писал, как известно, аббат Бремон, недавно скончавшийся, и, правду сказать, запутался в ее дебрях безвыходно. Вейдле вносит в вопрос ясность. (Но, мимоходом, неужели можно Поля Валери ставить как поэта, на одну доску с глубоким и оригинальным Маллармэ.)

Как всегда, интересна и порывиста Марина Цветаева в своих воспоминаниях о Макс. Волошине. С ней не всегда соглашаешься. Но хорошо то, что с ней всегда хочется спорить. Неизменно интересен П. Бицилли.

М. Алданов в заметках о Тургеневе ограничился вопросами второстепенными и мелкими, умышленно ничего не затрагивая «по существу». Многие его суждения спорны и остроумны. Однако, если уж отдаться во власть спорщическому настроению, то одну его оценку никак нельзя обойти молчанием. Алданов пишет, сопоставляя Тургенева с Достоевским: «Признаем, ради справедливости, что в “Поездке в Полесье” и некоторых страницах “Записок охотника” больше искусства и поэзии, чем в “Подростке” и “Униженных и оскорбленных”, вместе взятых».

Сравнивать писателей вообще не следует, и не следует решать, кто «выше», кто «ниже». Однако все это делают и, конечно, пока мир стоит, будут делать: доводы бессильны тут что-либо изменить. Возразить я хочу вовсе не на сравнение Тургенева с Достоевским, а на пренебрежительный отзыв о «Подростке». Да, правда, крайне неровный роман. Но какие гениальные, какие архигениальные страницы! Помнит ли, например, М.А. Алданов ту главу, где к ребенку-герою приходит во французский пансион Тушара его застенчивая испуганная мать, а тот ей холодно демонстрирует свои ученические тетради. Не знаю, есть ли тут «искусство и поэзия», но если их нет, тем хуже для них: это, во всяком случае, нечто такое, что не только не бледнеет в соседстве с Тургеневым, но в неповторимой, пронзающей человечности своей достойно Шекспира или Еврипида.

9-ГО НОЯБРЯ

От радостей мы давно уже отвыкли.

Жизнь нас не баловала ими в последние годы. В эмиграции создался даже какой-то своеобразный «вкус к горю», какая-то мода на пессимизм. Наиболее вероятным признается не самое возможное, а самое худшее. «То ли еще будет!» — при каждой новой неудаче говорят некоторые, готовые тут же повторить иронически-зловещий совет поэта:

А праздники бывают все-таки и «на нашей улице». Был такой праздник в четверг 9-го ноября. Мы счастливы за Бунина, одного из сильнейших и тончайших художников, какие были в России, мы удовлетворены за себя, за всю нашу литературу. Но не только — это. В стокгольмском решении есть смысл чрезвычайно важный по нынешним временам, хотя и побочный. О нем нельзя промолчать.

Одной из самых печальных особенностей нашей эпохи является крушение духовных ценностей. Это звучит высокопарно и расплывчато: постараюсь в двух словах уточнить то, что я имею в виду… Речь идет, конечно, не о самих «ценностях», а об отношении к ним. Пессимизм эмиграции отчасти этим отношением и вызван. Ей внезапно открылось, что «дух» почти беззащитен в современном мире. Иллюзии внезапно разрушились. Мы с малых лет привыкли говорить: «сила слова», «высокий авторитет мысли», и многое другое в том же роде, — а тут вдруг обнаружилось, что в чистом своем виде слово и мысль почти беспомощны. Им нужна опора, тогда только они приобретают реальное значение: иначе с ними мало считаются. Реверансы — реверансами, но дальше дело не идет. Опора же есть — общество, реальное влияние, ежеминутная возможность размена отвлеченных ценностей на практические. Одно дело — «знаменитый писатель X.» в своей стране, где он прежде всего «un homme arrive», другое, совсем другое, — тот же X., с тем же своим талантом, с тем же умом, тою же душою, но предоставленный сам себе, принужденный искать моральной поддержки в чужой среде. Еще не так давно мы думали, что разницы нет, а теперь готовы были горько смеяться над былыми своими заблуждениями.