Досадно, что недостаток места не позволяет коснуться целого ряда тем и мыслей, возбуждаемых «Путешествием». О нем или по поводу него сказать хотелось бы очень многое. Особенно интересно, между прочим, что огромный успех книги Селина совпал с уменьшением внимания к тому роду «психологического» романа, который культивируют последователи Пруста, сузившие и обеднившие наследие своего гениального учителя. Пруста можно «развивать» в каком угодно направлении. Средние парижские романисты нашли наиболее для себя удобным принять за отправную точку его несколько салонную замкнутость, его обманчивый меланхолический эгоизм… С появлением книги Селина произошло нечто вроде реванша Золя над Прустом: в литературу опять ворвался внешний мир. Только это уже не тот Золя, прежний, настоящий, чуть-чуть дубоватый и прямолинейный, а Золя, отравленный Прустом, многое узнавший и понявший, растерявший свою былую веру и свой энтузиазм. В книге Селина нет, собственно говоря, «социального протеста» и нет никаких рецептов для исправления мира. Но в своей ужасающей грусти, в беспримерной своей горечи книга вся как бы «вопиет к небу» о мировой неправде, о том самом, что Блок назвал когда-то мировой чепухой.
Ночь для Селина — это жизнь. Путешествие «в глубь ночи» — путешествие в глубь жизни, медленное погружение человека во тьму безысходного одиночества. Бардамю, герой книги, рассказывает день за днем историю своего существования. В ранней молодости он попадает на войну. Никаких эмоций война в нем не вызывает, кроме отвращения и страха.
– О значит, вы трус? — с презрительным недоумением спрашивает его восторженная американка-патриотка.
– Да, да, трус! Я не хочу войны! Я не прикрываю ее цветами. Я не всхлипываю… Я отказываюсь от нее целиком, я ничего не хочу иметь с ней общего. Будь я один против всего мира, — прав-то все-таки буду я. Я один знаю, чего я хочу: я не хочу умирать.
Картины войны напоминают порой сцены из книги Ремарка. Но, не говоря уже о том, что у Селина гораздо больше повествовательного таланта, живопись его ироничнее, насмешливее, злее. Читая «На западном фронте», хотелось спросить: как люди будут воевать после этого? Еще неотвратимее встает тот же вопрос над книгой Селина. Не с облаков же она свалилась, выражает же она какое-то общее ощущение… Одним словом: есть же за ней что-то, кроме личности автора. Вот сейчас, в 1933 году, мы ее сравниваем с книгой Ремарка или с каким-нибудь Другим романом того же склада, а полвека тому назад она вообще не могла быть написана. Батальные картины Толстого кажутся рядом с ней, — так же, как казались уже рядом с Ремарком, — приподнято-бодрыми и декоративными. А уж он ли не старался разоблачить фальшь военной героики, — этого «кокетства смерти», — он ли не тащил ее всеми силами вниз с ее векового пьедестала. Но, очевидно, не было еще в мире или в мировом сознании нужных Толстому данных, не находил он еще соответствующих слов и образов, очевидно, еще бесспорной, непоколебимой истиной звучал древний стих: «dulce et decorum est pro patria mori». Это для многих истина еще и сейчас. Но она уже не абсолютно бесспорна, уже сверкнула в ней какая-то трещина, — и, во всяком случае, в ответ ей поднимается столько гнева, возмущения и отвращения, что военным легендам в чистом виде сложиться, пожалуй, больше уж не суждено. Троя, Рим и Наполеон были: но едва ли они будут еще, едва ли все это вообще повторимо, хотя бы и в новых формах, и если эстеты истории склонны видеть здесь падение человечества, то позволительно все-таки держаться и другого мнения… Опять побочная для Селина тема, отвлекающая нас в сторону. В «Путешествии в глубь ночи» герой, Бардамю, рассказывает не только о себе: тысячи живых людей, обрисованных с волшебной отчетливостью, окружают его. Если это не бессловесные жертвы, то лжецы, плуты и пройдохи, на патриотизме делающие карьеру.
С фронта Бардамю попадает в лазарет. Его считают психически больным. Со своим обычным едким юмором он замечает: «когда весь мир перевернут вверх дном, и симптомом сумасшествия является недоумение: зачем, собственно говоря, нас убивают, — сумасшедшим прослыть очень легко…» Выписавшись из больницы, Бардамю отправляется в африканские колонии, где пытается устроиться служащим в торговую фирму. Но колониальная жизнь сулит ему не больше радостей, чем война. Обманом, чуть ли не проданный в рабство, он попадает на какое-то полуразбойничье судно, доставляющее его в Нью-Йорк. Здесь он тайком сходит на берег и в течение долгих дней влачит нищенское существование, угнетаемый голодом, скукой и похотью. В Детройте Бардамю встречает проститутку Молли, одно из редких существ, о котором он сохраняет светлое воспоминание. Она беспечна и добра. Автор изменяет себе и пишет, не сдерживая волнения:
– Молли! Если попадутся ей на глаза эти строки, пусть знает, что я все тот же, что я еще люблю ее… Если она подурнела, не беда! Что же делать? Она дала мне столько красоты, что этого хватит на двадцать лет, по крайней мере, и даже навсегда.
Он возвращается во Францию, кончает свое медицинское образование, становится врачом. Вся вторая часть книги посвящена описанию темной и мелочной жизни Бардамю, то в Париже, то в провинции, — с длиннейшей, кропотливейшей, похожей на галлюцинацию «галереей» больных, которых он посещает, и обрывается на картине смерти его давнего приятеля Робинзона, которого убивает отвергнутая и обманутая им невеста.
Фабулы, в обычном смысле этого слова, в книге нет. Если бы Селин пожелал, он мог бы выпустить новый том своего «Путешествия», рассказывая дальше о невзгодах, мыслях и чувствах своего героя. Но точку он поставил с полным внутренним правом. Все ясно. Больше не о чем говорить, никакие факты больше не нужны. И если бы в своем кратком пересказе «Путешествия в глубь ночи» я стал бы на фактах дольше и обстоятельнее задерживаться, то все равно о сущности книги ничего бы не сказал.
Сущность удивительного селиновского романа — в его тоне, в привкусе, который от чтения остается. Это книга о людях, у которых парализована воля. Бардамю — неплохой человек. Но до некоторой степени понятно, что его безжалостная, маниакальная откровенность вызывает у многих читателей неодолимое отталкивание. Действие, деятельность как бы проветривают человеческое сознание. У Бардамю сознание засорено, и чем дальше движется он в глубь ночи-жизни, тем настойчивее шевелятся в этом бедном больном мозгу призраки и обрывки того, что на дневном свету исчезает. Нетрудно было бы разобрать «Путешествие» с высоты своего нравственного благополучия и преподать селиновскому герою соответствующий совет. Но не в этом дело, — а в том, по-видимому, что никакого совета Бардамю не услышал бы и не принял. Он знает, что болен, знает, что гибнет. Но для него болен и гибнет весь мир: от лжи, тщеславия, от злобы, от тоски, от общего ко всему безразличия. Помогать кому-то и спасать что-либо Бардамю не намерен. «Моя душа сплетена из грязи, нежности и грусти», — мог бы он повторить розановские слова. И еще: «я не хочу истины, я хочу покоя». Очень холодная, очень усталая душа живет в этой книге, — и не напрасно Селин усиленно открещивается от подозрений в автобиографичности.
Но как урок, как картина — это, бесспорно, высокое создание моралиста. Книга «ранит», — если воспользоваться выражением Гамсуна. Ее музыке «без волненья внимать невозможно». Опасно только то, что найдутся слабые растерянные создания, которые узнают себя в ней, как в зеркале, и решат, что «Путешествие» написано им в утешение и оправдание.