«— Я сегодня собачка… «Медор», — лениво объясняет своему секретарю вершитель мировых судеб.

Вот что такое политика, вот что такое капиталист, вот что такое Европа! — как бы говорит Эренбург. Публичный дом!

На это нечего отвечать. Каждый видит то, что хочет видеть, что может разглядеть. Главная вина Эренбурга та, что он лжет самому себе: он притворяется ограниченным и тривиальным наблюдателем, не будучи им. Кто написал главу о старом журналисте Лавале, не может не понимать пустоты или фальши остальных глав «Единого фронта». Но писателя, как и всякого человека, нельзя судить по тому, о чем он молчит. Его оценивают по тому, что он говорит.

1931

< «ВОЛГА ВПАДАЕТ В КАСПИЙСКОЕ МОРЕ» Б. ПИЛЬНЯКА. –

«УГАР» ДЮФИБИХА >

Появление нового романа Б. Пильняка вызвало всюду очень большое любопытство. Пильняка долго и усердно травили. Пильняк долго молчал. Еще до выхода его последнего романа в России и здесь поговаривали о том, что Пильняк намерен «образумиться», что в новом своем произведении он искупит все прежние грехи, докажет свою преданность «генеральной линии партии», одним словом — принесет повинную. Читатель был заинтересован: как Пильняк это проделает, — в какой форме, в каких пределах. «Сладостно смертным глядеть на братьев своих позор…» Любопытство увеличивалось еще названием романа — «Волга впадает в Каспийское море». Никто не предполагал, что Пильняк будет говорить действительно о Волге и Каспийском море. Наоборот, все склонны были расшифровывать выбранное им название как «дважды два четыре», «лошади едят сено и овес», — и недоумевали, к чему эта «азбучность»

относится.

Надежды на сенсацию не оправдались. Надо прежде всего сказать — к чести Пильняка, конечно — что никаких признаков испуга и покаяния в его «Волге» нет. Каким этот писатель был, таким и остался. По-прежнему в его путаной и талантливой голове революция сплетается с романтикой, по-прежнему годы военного коммунизма, суровое и голодное время гражданской войны кажется ему «прекраснейшим временем в истории», и все так же чужд ему трезвый, прозаический дух теперешнего «строительства». Правда, Пильняк о строительстве постоянно говорит, и с некоторой натяжкой его последний роман можно даже подвести под рубрику беллетристики «производственной», как это теперь принято делать в России. Но «производство» или «строительство» приемлемы для Пильняка вовсе не сами по себе, а лишь потому, что в них ему чудится «размах тех годов», «воля и вдохновение незабываемой юности революции», Пильняк по-прежнему тоскует о «вое метелей, заносящих старый мир», мечтает о счастье и братстве всех народов, а «о водке», о генеральной линии — «ни полслова». Ни в какой микроскоп не разобрать, каково его отношение к уклонам, правому и левому, что он думает об ударничестве, о колхозах, или промфинплане… Чего доброго, для него и Троцкий не классовый враг, а друг! Не Троцкий ли направлял те «метели», которые для Пильняка незабываемы? Ввиду всех этих неясностей — непростительных в положении Пильняка — советская критика встретила «Волгу» с крайним ожесточением. Если раньше Пильняк был только подозрителен, то теперь он отпет окончательно, и нет в русском языке тех бранных слов, которые для характеристики его оказались бы слишком резкими. (Один московский критик недавно написал, что Пильняк способен исключительно на изображение «пакостнейших человеческих отребьев».)

Волги впадает в Каспийское море. Ока впадает в Волгу. Москва-река впадает в Оку… Испокон веков было так. Но профессор Пимен Сергеевич Полетика задумал изменить природу, чтобы заставить и ее служить делу строительства социализма. Профессор Полетика – старый чудак. Он — большевик с девятьсот третьего года («в семнадцатом году в России пришла та справедливость, философию которой профессор принял в молодости», замечает Пильняк), у него имеется толстая пачка писем Ленина, но он до сих пор не принял новой орфографии, ходит в длиннополом сюртуке и «медлительность почитает основой прогресса». План Полетики грандиозен: остановить Оку, бросить вспять Москву-реку, превратить советскую столицу в порт, доступный морским пароходам, которые будут подниматься к ней по системе каналов… Осуществление проекта требует работ не менее грандиозных. Они производятся около Коломны. Там же, на «Коломстрое», развивается и действие романа.

Оно сложно, и усложняется еще той манерой повествования, которая свойственна Пильняку: автор все время «сбивает» ход фабулы, обрывает диалоги где придется и возвращается к ним через несколько страниц… То здесь, то там в изобилии попадаются лирические отступления — о Волге, о революции, даже о Есенине.

На Коломстрое работают инженеры Ласло и Садыков. Их судьбы связаны с судьбой Полетики. Жена Пимена Сергеевича когда-то ушла от него к Ласло, репетитору их детей. Тот же Ласло сманил теперь жену Садыкова. На Коломстрое неблагополучно: социализм, правда, торжествует, но люди терзаются, мучают друг друга, умирают. Мария Садыкова не пожила с Ласло и месяца, как повесилась. «Я коммунист. Прежде всего я должен уничтожить свои чувства», говорит Ласло. Мария Садыкова этого «уничтожения чувств» не поняла и не выдержала. Работницы Коломстроя в знак протеста против ее гибели, «во имя женской солидарности», устроили забастовку. «Бабы, – кричи одна из них, – бабы, а? Бабочки! Это что ж такое? Это мы сколько же терпеть будем?.. а женотдел на что?.. Бабочки, а!»

Другой инженер, Полторак, обещает жениться на дочери Полетики, Любови Пименовне. Та верит. Но Полторак приезжает на стройку с любовницей, расфранченной московской актрисой, Любовь Пименовна застает их вместе. Иллюзии гибнут. Впрочем, гибнет и сам инженер Полторак. Он – вредитель. Он хочет взорвать монолит, преграждающий течение Оки. Он не в силах примириться с новой жизнью, с новыми порядками, при которых владычествуют рабочие. «Есть убийство без крови, – говорит он, – без крови, такое сукровичное, статистическое, цифровое. Рабочие на совещании мне сказали, что я не нужен, выброшен за борт, убит без крови…»

Среди всех этих персонажей бродит как призрак Иван Ожогов. Он дурковат, но это «положительный тип». Если профессору Полетике автор поручил выражение своих мыслей, то Ожогова он наделил своими настроениями. Ожогов – «прекрасный человек прекрасной эпохи девятьсот семнадцатого, двадцать первого годов». Ожогов борется за «честь» революции, за «совесть» ее. Он – подвижник большевизма. Он раскрывает заговор вредителей. Символично окончание романа – Ожогов гибнет в волнах новой, созданной Полетикой реки.

Передать связно содержание «Волги» трудно. Но пытаясь это сделать, я лишь указал на главные фигуры романа. Общий фон его – борьба новой России, СССР со старой Русью. Пресловутое «Красное дерево», наделавшее столько шума, вплетено в роман как эпизод и со своими шкафчиками буль и жакоб, с бисерными кошельками, с юродством и уродством, со всяческими своими странностями эту борьбу оттеняет. На одной стороне – строительство, Полетика, социализм, сознательные работницы, светлое будущее; на другой — самоубийцы, истерички, вредители, подозрительные дельцы, косность, спячка, старый, жалкий, уходящий мир. Нельзя сказать, чтобы тема была поставлена оригинально. Еще меньше, чем оригинальности в ее постановке, отчетливости в ее разрешении. «Волга» написана так, как будто у автора все время была температура не ниже сорока градусов. Нарочитая, безудержная «достоевщина» всех диалогов такова, что они становятся похожи на бред и как бред неубедительны. Притом все герои Пильняка говорят совершенно одинаково — и в том же складе и тоне прерывает их автор, чтобы самому высказать нечто довольно сырое, довольно вялое, двусмысленное, чувствительное и расплывчатое о России и революции. Стиль: «дом проваливался в шепот женщин», «провинция, стекая пятками Якова Карповича, уселась на диван», «Иван был пьян подземельем подлинного братства» – списываю наудачу. На одной странице: «свечи горели по-гётевски». На другой – свечи «гофманствовали». Попадаются и афоризмы, вроде того, что «колено женщины может быть величественнее Монблана»…