9

Итак, продажная любовь, мне избавленья от напасти не дала. Пришлось тогда по старому русскому обычаю переться, головою свесясь, кривопоколенным переулком в знакомый кабак. Это была знаменитая полпивная на Ленинградском проспекте – настоящее архитектурное чудо из стекла и бетона под названием "КРУПОРУШКА". Мой дом был как раз напротив – розовый многоэтажный между аптекой "ЯДУ" и кондитерской фабрикой "СЛАДКИЙ КОШМАР". Поэтому в полпивную дорогу я выучил более чем хорошо.

Вначале прямо из кровати впрыгиваешь в растянутые на особых распорках костюм и сапоги. Отчипляешься и, подпрыгивая на одной ножке, вон из комнаты в коридор. Там задаешь плясуновского с визгом, гиканьем, ронянием соседских тазов и велосипедов и нырь из квартиры на лестницу к лифту. С лифтом надо поздороваться. Так наказала великая русская литература. Он спускает меня на первый этаж. Кубарем, скандируя голословные обвинения в адрес существующего порядка вещей, вылетаю на улицу и дальше на свой необычный манер начинаю пересекать проспект, на котором, как на Садовой, большое движение и крутиться огромное количество мошенников, поэтому я никогда не беру с собой ни велосипед, ни роликовые коньки, ни ласты с маской и трубкой. Неровен час, пристанет какой-нибудь кудрявый гражданин в сандалиях на босу ногу и тесноватом – коротковатом костюмчике. Начнет рассказывать про больную тетю на улице Песчаной и о невозможности с нею повидаться посредством общественного транспорта по причине врожденной клаустрофобии. Один такой попросил меня его выручить. Я отдал ему свои ласты, маску и трубку. Кудрявый клаустрофоб прыгнул в канализационный люк и больше я его никогда не видел. Теперь я умный. Иду себе просто в полпивную, а потоки машин меня обвивают, приятно холодят члены, а я еще в луже полежу, за фонарный столб подержусь, куст облаю, у дерева ногу подниму. Так и в этот раз, дошел до полпивной, немного запачкавшись.

Взял, помниться, скромно – 700 грамм водки, пива две кружки, краба на майонезе и солененьких баранок связочку. Присел осторожненько в уголке. Рыбьи головы и пустую посуду рукавом на пол смахнул и помаленьку отдыхаю – досугу радуюсь.

Вдруг, с раздачи, ко мне два молодца подваливают. Так мол и так вашест-во, разрешите приземлиться на вашу закусочную точку, если вам, конечно, наше соседство нисколько не противно. Я человек деликатный – не отказал, хоть и странными мне они показались. Один, молодой вроде, а лицом на пельмень переваренный смахивает, в белом плаще был до пят и в такой же шляпе с высокой тульей. Другой старый уже, весь какой-то засушенный, в грязноватой серой паре был вылитый снеток. В его жидких желтых волосах мне запомнились застрявшие перья. От подушки, наверное.

На подносах у них было то же, что и у меня.

В молчании мы опрокинули по "соточке", посыпали крупной солью края кружек и стали сосредоточенно втягивать в себя пиво. Вскоре алкоголь сделал свое дело и в воздухе стала носиться жирной упитанной мухой простая как обливание холодной водой и всем понятная мысль, что самое дорогое – это человеческое общение.

Снеток вынул из кармана газету, туго ее свернул, и изловчившись как даст мухе прикурить. Муха всмятку. А я спрашиваю:

– Милль пардон, глаукомоуважатый сер, позвольте полюбопытствовать название газеты, что выступила ныне в качестве оружия возмездия по отношению к мухе, которая, как известно из научно-популярной литературы, является источником заразы.

– Эк вы церемонны, мой юный друг, – оскалившись, отвечал снеток, – газета носит название "МОСКОВСКИЙ ОБСКУРАНТ".

– Я в ней имею честь служить, – не преминул заявить я гордо.

– В каком же качестве? – вступил в разговор пельмень.

– Золотое перо редакции! – не стал скрывать я правды.

– Постойте, постойте! – вскричали они вдруг оба – Вы – Софронов?

– Точно так…

Пельмень достал из кармана разноцветные шарики и начал жонглировать, а снеток кувыркаться и взрывать шутихи. В знак благодарности за оказанные мне почести я велел принести таз теплой воды, и два затейника с видимым удовольствием вымыли мне ноги. Я милостиво разрешил им набрать воды с моих ног с собой. Затейники утверждали, что эта штука будет посильнее касторки. Сие сказано было так громко, что многие в полпивной стали оглядываться на нас. Полагаю, касторка действительно многих перестала устраивать как универсальное лечебное средство. К нам потянулись люди.

Самый смелый из людей – по внешности похожий на чертежника – вынул из уха циркуль, а из-за щеки ластик и предложил меняться на семидесятиграммовый пузырек воды с моих ног. Остальные гомоном высказали подобные же намерения. Пельмень и снеток в мановение ока развернули торговлю и меновую и денежную. У них даже кассовый аппарат с собой по случайности оказался. Покупатели были довольны. И бочкообразный моряк с колючими жабрами, и каплевидный летчик с пупырчатыми крылышками на прозрачном черепе, и пюреподобный профессор с торчащими во все стороны волосами – все они легко отдавали в обмен на семидесятиграммовые бутылочки живительной влаги с моих нижних конечностей самое дорогое, что у них кстати оказалось с собою в полпивной. Даже кабацкая теребень в рваном кафтанчишке рассталась со своим вечным сушеным кальмаром на серебряной цепочке и обязалась впредь занюхивать алкогольные дозы рукавом. Я почувствовал себя от всего этого необыкновенно. Я уже видел себя в виде собрания сочинений в двенадцати томах в каждой школьной библиотеке с изрядным количеством выдранных страниц, так как был бы не только почитаем, но и читаем, вдруг явились налоговые полицейские и свели нас в участок за незаконную предпринимательскую деятельность. Это были знаменитые братья Иисусовы, поклявшиеся во время оно на Воробьевых горах гнать торгашей из храмов в три шеи.

– Разве полпивная храм? – задал я им резонный вопрос, когда меня вели за шиворот к голубому вертолету.

– Для тебя, щелкопер, может и нет, а для него полпивная храм – и указали мне на вооруженного очками, портфелем, шляпой и цыплячьим пухом над верхней губой мальчика вырубленного из целого полена. Он сидел по-турецки около выхода из полпивной и скрипучим голосом напевал:

– …и в подарок пятьсот эскимо.

Пока мы с братьями Иисусовыми отвлекались на этого изощренного гражданина, пельмень и снеток умудрились самоуничтожиться, прочитав хором короткое стихотворение:

Только кассовый аппарат остался валяться и две кучки серого пепла. Я понял! Кто-то устраивает и подсчитывает мои неприятности. Подлец…

Братья Иисусовы, брызгаясь жемчужным потом, старательно крутили педали и винт, медленно вращаясь, нес нас среди золотых куполов московских церквей и темных зеркальных поверхностей небоскребов в приют скорби и позора, самое чрево карательных органов государства, в рядовой московский участок для проведения предварительного дознания моей объективной сущности творческой единицы заплутавшей среди нулей в поисках запятой. Самое ужасное, что, если даже я ее найду, то нет никаких гарантий, что выйду я к ней с той стороны, с какой нужно.