Изменить стиль страницы

Веденеев призвал коллектив к выдержке и бдительности. Он говорил об ответственности организаторов и подстрекателей диверсий, о провокациях врагов мира, о бессильной злобе поджигателей войны.

Его слушали с грозным молчанием. Резолюция требовала строжайшего наказания преступников.

2

Страна узнала о злодейском покушении одновременно со столицей. Повсюду, в городах и сёлах, на заводах и в учреждениях, прошли собрания.

Телеграф и радио передавали в центр резолюции профессиональных и культурных организаций, собраний колхозников, рабочих, учёных, интеллигенции. Суровый голос советского народа звучал на весь мир.

Из-за границы начали поступать телеграммы от многочисленных друзей Советской страны.

Павел Владиславович Станишевский, услышав о несчастье, не потерял ни минуты. Он телефонировал областному комитету партии и начальнику гарнизона:

– Я могу быть там полезен! Могу быть нужен! Прошу вас немедленно дать указания на аэродром, я выезжаю туда!

И через двадцать минут главный врач Н-ской клиники, известный гематолог Станишевский, сидел в самолёте. Сверхскоростной реактивный самолёт опережал идущее на запад Солнце.

Недолго думал и лебяженский кузнец Кизеров, прислушавшись к словам важного сообщения. Через две минуты бывалый солдат ворвался в сельсовет и крикнул председателю:

– Коль он живой, его доктор Минька, как меня, соберёт! А ну, шевелись, шевелись, гони телеграмму!!!

И уже выбежал на улицу известный харьковский, хирург. Он садился в присланный за ним автомобиль, а его жена кричала по телефону старшей операционной сестре:

– В Москву! Выходите скорее из дома. Семён Вениаминович поехал за вами по пути на аэродром!

А ответственный работник харьковского областного комитета партии, после разговора по телефону с Минько и передачи распоряжения начальнику аэродрома, перечитывал переданную по радио телеграмму, в которой значилось:

«Чистоозерский райком райисполком также обком партии и областной исполком передают и поддерживают просьбу знатного колхозника Фёдора Григорьевича Кизерова о немедленном вылете в Москву доктора Семёна Вениаминовича Минько для оказания помощи…»

3

Жаркий августовский день кончался грозой. Над столицей остановились, опускаясь всё ниже, тяжёлые, тёмные тучи. В ранних сумерках темнели улицы. Первые порывы ветра уже рвали с деревьев пожелтелые листья, поднимали их вверх в коротких вихрях, бросали в стены домов.

Много людей стояло около Института Энергии. Они; молча смотрели на выбитые взрывом окна и ждали…

4

Фёдора Александровича перенесли в Экспериментальный Корпус. Он лежал на операционном столе а большой аудитории, в первом этаже. Те, которых он воспитал, без которых он не сделал бы и сотой доли того, что они сделали вместе, те, которые были частью его и частью которых был он, – толпились в коридорах и у входа. Они ушли, так как боялись своим дыханием – отнять у него воздух, столь необходимый сейчас его почти неподвижной груди.

Всё, чем располагала в те дни медицина, всё, что было в столице, уже находилось в этом зале. И около Фёдора Александровича стояли, в белом, с лицами, закрытыми марлей, те, кто в медицине, значили столько же, сколько он значил в области энергетики. Все эти люди знали друг друга. Теперь один из них был на пороге смерти, и они должны были сохранить ему жизнь, которую у него хотели отнять.

Фёдор Александрович лежал почти обнажённым. Глаз не улавливал движения его широкой груди.

Неподвижное лицо с глубокими складками было очень спокойным, и странно молодым и могучим казалось его тело.

Из трёх пуль, поразивших Фёдора Александровича, одна прошла вблизи сердца, вторая нанесла сквозную рану кишечнику, а третья только скользнула по рёбрам.

Две срочные операции были окончены. Удачно. Бинты закрывали низ груди и живот. Эти раны не грозили теперь жизни, и люди в белом не думали больше о них.

Главное – это череп. Лучи Рентгена уже рассказали о том, как расположены осколки кости и где есть трещины.

Было ясно, что нужно вмешаться, но врачи ещё не всё решили. Ведь жизнь чуть теплилась, и так легко было неверным движением потушить слабый огонёк.

Станишевский поклялся, что привезённый им новый, ещё почти никому не известный, препарат проверен. Он добавил: «также на себе» и ввёл светлую жидкость в кровь Фёдору Александровичу. Павел Владиславович отвечал за дополнительных три часа жизни умирающего.

– Итак, кто будет оперировать? Пора, – сказал голос одного из старейших по знаниям.

Только что прибывший из Харькова хирург разрешил невысказанные сомнения:

– Позвольте мне, я ручаюсь за успех.

Он не сказал о многих сотнях солдатских голов, прошедших через его руки, – это было не нужно. Коллеги знали его…

Семён Вениаминович вскрыл черепные покровы и обнажил кость. Из-под его марлевой маски изредка слышалось:

– Мм… а… ещё… так… опять…

И он протягивал в сторону руку, в которую прибывшая с ним сестра без ошибки вкладывала нужный инструмент.

В абсолютно мёртвом молчании большой аудитории было ясно слышно только чьё-то тяжёлое, хриплое астматическое дыхание и глухой, отрывистый голос Минько, несравненного мастера:

– Да… вот… так… сюда… опять… опять сюда… Хорошо…

Станишевский слушал сердце раненого. Ещё немного… скоро можно будет закрыть драгоценную красно-белую кость, под которой много лет бил источник творчества.

Последние минуты… Минько соединял черепные покровы и накладывал швы, а Станишевский широко улыбался под марлевой маской:

– Он будет жить!

5

Когда врачи снимали Фёдора Александровича с операционного стола, один из консультировавших при операции, известный генерал-лейтенант медицинской службы, вышел вместе со Степановым к телефону в ближайшей к аудитории комнате.

Через несколько минут оба вернулись с серьёзными, взволнованными лицами. Зычный бас учёного в почётных погонах службы здравоохранения Советской Армии пророкотал:

– Товарищи, я прошу внимания! – и, когда все лица повернулись к нему, продолжал:

– Сейчас… я сообщил Председателю Совета Министров о том, что жизнь Фёдора Александровича вне опасности! Он ответил мне, что… – сильный голос учёного дрогнул и прервался. Он закончил с усилием: – …он благодарил! Доктор Минько, Председатель поручил мне пожать вашу руку.

…Через час один из членов Правительства выступил по радио. Он говорил о советском народе, о его бесчисленных достойных сынах, о великом пути в будущее и о насущных задачах.

Народ внимательно слушал. И не только в Советской стране. Внимательно слушали очень многие люди в самых дальних странах. Далеко не каждый мог бы сказать точно, что значил в науке академик и что он сделал для народа. Здесь было другое: знали, что Фёдор Александрович – один из стоящих в советском строю солдат науки.

Глава шестая

ИХ ЛИЦО

1

Есть сокровища, которых у человека не отнять. Любые испытания выдержит тот, кто служит высокой идее, кто сознаёт себя частью народа. Это богатство истинное, никто не в силах его похитить, а муки и страдания только увеличивают его. Все знают такие примеры, их много – ив давних днях, и в близком прошлом нашего народа. Это – наш свет, это – жизнь.

Каждому же из шести арестованных оказалось достаточно только одной ночи, проведённой наедине с собой! Каждый из них обнаружил изумительную словоохотливость и память. Для следователей это были весьма лёгкие допросы. Да, они, отщепенцы, с того времени, когда были людьми, сохранили только два признака человека – голос и память. Стенографистки ломали остро отточенные карандаши и спешили сменять одна другую, покрывая длинные, узкие ленты бумаги стремительными крючками.

Седьмой – «инженер Щербиненко», он же мистер Бэрбон, профессиональный вор чужих имён, отказался дать показания. Он заявил о своей неприкосновенности и экстерриториальности. Его оставили в покое – пусть пока поговорит сам с собой. Щербиненко и Заклинкин были арестованы немногим позднее первой пятёрки.