Глядеть на Степаниду, день ото дня тощающую да бледнеющую, в молитвы углубленную, было выше Алениных сил - стала она из дому убегать. А куда бежать, как не к Анисьиному дому - душеньку потравить, на Владимира издали поглядеть. Он взгляд чуял, оборачивался. И видела Алена - мечется ясный сокол, и невесту любит, и к ней, к Алене, вдруг то потянет, то отпустит... Видела - а на глаза попадаться боялась. Издали-то все бабы хороши, а как увидит он ее вблизи, никакой статности и дородства не нажившую, в двадцать-то четыре годка - не девку, но и не бабу, да уже рожавшую, да ночными ведовскими делами румянец с круглого личика согнавшую... И проклятье! Ох, боялась Алена, что уложит своего ясного сокола в пятый по счету гроб!
Боялась она - и злилась. А злилась, понятное дело, на Анисью. Не на себя же, в самом деле! Пока еще удастся то проклятье отделать - а тем временем повенчается Владимир на Анисье, и прощай, ясный сокол...
Злилась она этак день, и два, и три, а, пробегая мимо яблоньки сухой, поглядывала на нее, как на тайную свою сообщницу, и догляделась. Учила ведь ее Степанида, как снять наговор на иголку, да и сам наговор сказала - не чтобы в дело пускать, а чтобы поняла Алена, как он действует.
А иголочка-то за корой словно нарочно для наговора скована недлинная, тоненькая, ее не то что, скажем, в шубу незаметно приткнуть можно, а хоть в подол тонкой сорочки.
И, приметив, в какую церковь ходит Анисья с матерью и сестрой, в ночь накануне взяла Алена свечку тоненькую воску ярого. Ночь была избрана точнехонько - самое новолунье.
Вышла Алена к яблоне тайно, с горящей свечкой, достала иголочку, согрела ее в кулаке. Не ощущалась в нем иголочка, но тепло руки приняла. Теперь пора было дело делать, пока Степанида Алены не хватилась.
- Как месяц млад нарождается и пойдет по небу Господнему своим путем и своей дороженькой, сам себе хозяин, - глядя вверх, негромко сказала Алена, - так бы и у рабы Алены народилась сила и власть И знала бы она дороги всех своих недругов, и держала бы их в своей правой руке, в своем правом кулаке...
Тут она разжала кулачок.
Иголка лежала поперек ладони, легонькая, ладная, с ушком крохотным. Левая рука Алены была занята свечкой, поэтому она взяла иголку губами и перехватила пальцами. Затем наклонила свечку и дала капле воска упасть на игольное ушко.
- Не град, не столица, а черная гробница, в ней лежит сатаница, мертвая девица, - стала она тихо и грозно наговаривать на восковую каплю. - Рука у нее не поднимается, кровь у нее не разбегается, сердце любовью не загорается, ни по ком не скорбит, не сокрушается. Такова бы по моему слову была раба Анисья, и такова бы она казалась рабу Владимиру, и иной бы ей не быть. Как этот воск липнет к железу, так бы мои слова липли к этому воску.
Главное было говорить не громче дыханья, не то услышит кто - и заговор будет поломан.
Задумалась Алена на мгновенье, подбирая сильненький замок.
- Нет моим словам ни недоговора, ни переговора, будь ты, мой приговор, крепче камня и железа. Аминь.
Теперь уж оставалось лишь выследить Анисью у заутрени, подойти поближе да и всадить иголочку точнехонько в боковой шов верхней сорочки, чтобы скользнула она туда и исчезла вместе с ушком своим, что залито наговоренным воском. А воск-то потемнел!
Совершила Алена это дело - а тут и Рязанкин пост окончился. Прибегает Алена с заутрени очень собой довольная - и подкралась незаметненько, и всадила точнехонько! - а Степанида уже горшками гремит. Оголодала - но сразу наедаться нельзя. Кваску, капустки, потом - хлеба ломоть, и лишь к вечеру - каша.
- Ну, что, Степанидушка? - кинулась к ней Алена. - Видела?
- Слава те, Господи, видела явственно, - отвечала довольная Рязанка. - Садись, поедим, потом расскажу.
Еле Алена дотерпела, куском хлеба давилась - поскорее бы!
- Ну вот, видела я тебя, свет, на берегу немалой реки, и та река тебе покорна была. Плыть ты собиралась к острову Руяну. Город-то в устье стоит, корабли туда заходят, а потом уж из устья выходят в море.
- И что же - неужто я к острову по морю поплыву? - Алена и обрадовалась, и ужаснулась. Сказывали в Верху, что государь Петр Алексеич, будучи в Архангельске, ходил на кораблях, больших и малых, и поднялась буря, и чуть было он не утоп. Господи, да когда ж это было?.. Дунюшка Павлушеньку похоронила - вот когда...
- Вот как плывешь - не видела, врать не стану, - сообщила Рязанка. - А в том большом городе побываешь непременно и жить в нем будешь, и немалое время проживешь. Будут тебе предлагать ехать оттуда сушей - не соглашайся. Твоя дорожка по воде ляжет... И еще видела - некий муж, лицо бритое, усы черные, глаза соколиные, брови соболиные... Хорош, Аленушка, до чего хорош! Судьба тебе с ним встретиться!
- Так ведь немец, небось... - притворно расстроилась Аленка. - Да и нашла я себе суженого.
- Не твой то суженый, - Рязанка вдруг помрачнела.
- Ан мой!
Ведунья спорить не стала, только вздохнула.
- Видела я иного мужа, почтенных лет, дородного, тоже бритого, в черном бархате. У того мужа бровь надвое рассечена, как бы три брови на лице получилось. Вот он и будет твой главный помощник, ему доверяйся. И, сколько бы ждать ни велел, жди! И, куда бы ни позвал, иди за ним! Только через него бел-горюч камень Алатырь к тебе придет.
- Троебровый, говоришь... - Алена задумалась. - Ну что же, деньги на дорогу у меня есть, тебе на прожитье оставлю, не пропадем. Куда идти-то, через какие ворота?
- Все я разведала, - сказала Степанида. - Как стемнеет, к верным людям тебя поведу. Они молятся на старый лад, крестятся двоеперстным сложеньем. А тем, которым здесь жить стало невмоготу, бежать помогают. Для того и остались, чтобы помогать. Как они о вере заговорят - ты нишкни, только головой кивай.
Рязанка прищурила одинокое око и добавила язвительно:
- У тебя это ладно получается.
Алена покосилась на нее и надулась. Ох, не раз была ловлена она на том, что слушает Степанидины поученья, напустив на личико понимание, а как спросить ее, о чем шла речь, - так молчит, поскольку изначала двух-трех слов не поняла, а далее перебивать наставницу неловко было.
И не за то ругала ее Степанида, что притворствует, а за то, что нет в ней подлинного любопытства к ведовским делам.
- Опозоришься ты однажды да и меня опозоришь!.. - повторяла она.
Но на сей раз ведунья не стала ворошить старое.
- Все, что они скажут, выслушай, согласись, покорись. Да и я тебе что надо намекну. Потом ночевать там останешься, с их бабами да девками подружишься. Поживешь, привыкнешь. Тебе с ними из Москвы уходить, идти лесами, неторопливо, потаенно. Они тебя до своих сел доведут - есть места, где они не скитами, а целыми селами живут, и дотуда нашему государю не дотянуться, потому как земли то свейские, те самые. А там уж ты от них навостришь лыжи. Сама пробираться будешь...
- А там тоже по-русски говорят? - вспомнив лопотанье девок в Немецкой слободе, спросила Алена.
Степанида задумалась.
- Кабы не по-чухонски... - пробормотала она. - Или по-свейски? Но коли нужно будет - уразумеешь! Господь уменья пошлет. Да и я над тобой пошепчу. Ничего - справишься! Будет у тебя с собой камня-Алатыря малый осколочек. Тот, что у Кореленки в укладке отыскался. Хоть и порченый, однако в пути поможет. Я порчу-то с него три рассветные зари снимала... Говорила с ним - вроде слышал он меня. Мы его в лоскуток увяжем и на шею тебе повесим, заместо ладонки. Как Алатырь близко будет - ты поймешь. И чует мое сердце, что за деньги тот камень ты не выручишь, иным путем добывать придется...
- Красть? - изумилась Алена.
- А и украдешь - так потом грех замолишь... Во сне-то вещем у тебя все сбылось. И не жалей времени! Хоть год, хоть два пространствуй - а камень добудь. Без него проклятья не отделаем. Ох, сильное же попалось... Как это на тебе все сошлось - и проклятье, и наследство Кореленкино? Одно на одно - как коса на камень, гляди - искры бы не полетели...