- Оцени, как вышло. Набросал тут кое-что...
Читаю:
От Москвы до Бреста
Нет такого места,
Где бы не скитались мы в пыли,
С "лейкой" и с блокнотом,
А то и с пулеметом
Сквозь огонь и стужу
Мы прошли...
- Так это же чудесная песня, Константин!
Яков Халип тут же подбирает мотив. Я подхватываю. За нами начинает подпевать Симонов...
Рая зачарованными глазами смотрит на нас. Мария Ивановна тоже выпрямилась у печи и, сложив руки на груди, слушает рождающуюся песню.
Да, это было первое исполнение песни Константина Симонова, ставшей затем едва ли не гимном фронтовой журналистской братии.
Вместе с Симоновым въехали на рассвете 12 февраля в освобожденный от врага Краснодар. За Кубанью и у городского вокзала еще идут бои, но тем не менее население города уже высыпало на улицы из самодельных щелей и подвалов. Наши роты и батальоны двигаются буквально по живому коридору. Улыбки, слезы радости, красные флажки и самые нежные слова сопровождают их: "родные", "дорогие", "долгожданные"...
Еще дымят пожарища, нередко взлетают на воздух и заранее заминированные врагом здания... На углу улиц Шаумяна и Ворошилова - виселица. Казнен фашистами юноша лет 16-17-ти. Угол Красной и Ленина - тоже виселица. Здесь казнена женщина...
Позднее весь мир узнает, что именно здесь, в Краснодаре, фашисты впервые испытали свое самое адское изобретение - газовые автомобили. Но это, повторяю, узнают позднее. А сейчас город буквально нашпигован виселицами. В подвалах здания гестапо - горы трупов. Мужчины, женщины, подростки... Во дворе тюрьмы снова казненные.
Следы жестокости на каждом шагу.
Пишем корреспонденцию об увиденном в Краснодаре вдвоем с Симоновым. На этом настоял сам Константин, заявив:
- Были вместе, все облазали вместе. Выступим в газете на пару, это будет честно.
Написали, отправили. А ночью Симонов уехал на Южный фронт.
И вдруг на следующий день, часов в 14, меня позвали к прямому проводу. В Москве у аппарата был главный редактор Д. И. Ортенберг. Он телеграфировал:
"Вы сделали большую ошибку поставив вместе Симоновым свою подпись под корреспонденцией Краснодара тчк Вообще неприлично корреспонденту навязываться соавторы такому видному писателю как Симонов тчк Никто не поверит что вы вместе писали тчк Не повторяйте подобных ошибок впредь тчк".
Прошу телеграфиста отстукать ответ:
"Вместе Симоновым были войсках во время боев Краснодаре вместе вошли освобожденный город вместе ездили ходили слушали смотрели тчк Уверяю вас вместе писали тчк Писали его настоянию тчк".
Д. И. Ортенберг подытожил разговор так:
"Считаю ваше объяснение неудовлетворительным тчк Под корреспонденцией будет оставлена одна подпись тчк Ортенберг тчк".
И материал действительно опубликовали за подписью одного Симонова. Я не возражал. Но вечером получил телеграмму уже от Константина:
"Возмущен самоуправством редакции тчк Сообщил об этом Ортенбергу просил извиниться перед тобой тчк. Будь здоров твой Костя тчк".
Позднее и в самом деле пришла извинительная телеграмма от редактора.
Вот таким был он, Константин Михайлович Симонов.
И еще одна неожиданность: получил письмо от Федора Степановича Петрякова. Да, да, от того самого старшины Петрякова, с которым меня свела судьба на разбитом шоссе Тула - Москва еще в конце октября 1941 года. И вот теперь...
"Несколько месяцев пробыл в артиллерийском училище, - писал Федор. - Когда направляли туда, то и сам не очень-то верил, что из меня будет толк. ан нет, ошибся. Очень доволен учебой и самим училищем. Это одно из старейших и знаменитых ленинградских военных заведений с хорошими традициями и высочайшей культурой.
Народ учился со мной больше всего фронтовой, а значит, и хороший. Занимались по 14 часов в сутки. Сейчас учеба подходит к концу, мы уже примерили командирскую форму. На днях меня вызвали к начальнику училища. Пришел, а в его кабинете... моя жена, Нюра! Увидела меня, еле успела сказать: "Федя!" - и раз на пол пластом. Мы с генералом ее водой, потом нашатырным спиртом отхаживали. Встала она, бледная, худая, и снова едва не упала. Генерал шепнул мне: "Это у нее, похоже, от голода".
И точно. Потом она рассказала мне, как они там, в тылу, живут. Производят хлеб, и мясо, и молоко, и овощи разные. Но сами себе во всем отказывают. Многие кол- хозяйки даже со своих личных хозяйств все отдают в фонд Победы! Вот они какие, наши люди!..
Да, в Саратове, прямо на заводе, на своем рабочем месте, умер мой младший брат. Скоротечная чахотка. А за год до этого умерла его жена. Двух их дочек-сироток Нюра у себя приютила...
Вот такие-то мои новости, товарищ корреспондент. Сейчас рвусь на фронт. Ох, как же жестоко я буду мстить этим гадам! Ваш Ф. Петряков".
Глянул на штемпель. Письмо искало меня долго. Значит, Федор Степанович снова на фронте. И уже не старшиной, а командиром огневого взвода или даже батареи. "Что ж, твое желание мести священно, Федор! Громи врага беспощадно! А там, глядишь, и встретимся в поверженном Берлине. Туда нам обязательно нужно дойти. Во что бы то ни стало!"
Таков был мой мысленный ответ другу.
Глава четвертая. Начальник политотдела
Красноармеец Иван Сурин - родом из небольшого волжского села, что находится неподалеку от города Камышин. В войну вступил у Житомира в июле 1941 года, когда ему только что исполнилось девятнадцать лет. Был вторым номером в расчете станкового пулемета. В первом же бою получил ранение в левое плечо, но остался в строю, за что был награжден медалью "За отвагу". При отходе частей Красной Армии за Днепр находился в числе тех, кто обеспечивал переправу через реку главных сил. Здесь ему пришлось быть и сапером, и санитаром, даже некоторое время командовать группой бойцов, числом более взвода.
Встретил я его еще осенью 1942 года под Моздоком, в одной из частей гвардейского стрелкового корпуса генерала И. П. Рослого. Сюда он попал с пополнением, отлежавшись в госпитале уже после третьего ранения.
Мы сидели с Суриным под скалой и неспешно разговаривали. Собственно, спешить было и некуда: уже третьи сутки как батальон, где служил этот боец, вывели в резерв командира корпуса.
Иван был загорелым, с россыпью веснушек на носу. Светлые волосы зачесаны назад. Говорил он охотно, совершенно не смущаясь тем, что я делал записи в своем блокноте. Считал это, наверное, в порядке вещей - ведь меня свел с ним сам комиссар батальона...
- А орден Красной Звезды за что получили? - задал я ему очередной вопрос.
- Ну-у, это долгая история...
- И все-таки рассказали бы...
Сурин помолчал.
- Случилось это, значит, в июле, еще на Украине. Часть наша после тяжелых боев с превосходящими силами противника вынуждена была вновь отойти. Как сейчас помню, заняли новую оборону у небольшой речушки. За ней по всем приметам располагалась какая-то железнодорожная станция - до нас даже доносились гудки паровозов.
Темнело. Подошли кухни - их бойцы всегда ждут с нетерпением. Сытно подзаправились, а настроение все равно не поднялось. Тяжело было на сердце, очень тяжело! Ведь враг шел и шел вперед, а мы пятились, отходили, оставляли фашистам все новые города и села, наших людей, наши богатства...
На небе уже высыпали звезды. На Украине они крупнее, чем у нас на Волге, и даже ярче здешних, кавказских. Тут бы поспать, да не спится...
Вдруг слышу впереди чей-то незнакомый голос:
- Военный совет фронта просит продержаться на этом рубеже еще только сутки. Понимаете, одни сутки...
- Потише, товарищ бригадный комиссар. - Это уже голос нашего полковника. Кругом ведь уши...
- Чьи уши? Кругом свои. А от своих и скрывать нечего. Вместе с вами, с другими командирами и пройдем по батальонам, ротам, скажем народу всю правду.
- Может, соберем сначала коммунистов?
- У нас на выборочные сборы времени нет. Кстати, много у вас коммунистов осталось?