Но вот туман распался на волокна, и тогда караул увидел четыре тени...

Четверо висели на столбах, привязанные к ним. Ноги навытяжку, руки назад, на головах мешки. А перед каждым - яма.

И только теперь стало ясно, что отец Антоний в церковной палубе врал... Что караул завлечен на форт обманом. Что четверо осужденных живы. Вот они, шевелятся в мешках...

- К но-о... хе! - скомандовал Павлухин, и еще раз брякнули прикладами, вглядываясь в рассвет.

А позади уже сходились перебежками, словно готовясь в атаку, террайеры (туземные стрелки).

- Что это значит? - закричал Вальронд, поворачиваясь к французам. При чем здесь мы?.. Караул, кру-у...хом!

Развернулись - и увидели, что аннамиты уже выкатывают тяжелые пулеметы. Оттуда - ответ:

- Приговор прочитан, еще в тюрьме... Они готовы к смерти!

И тогда мешки зашевелились снова.

- Пожалейте... мы же свои! (голос Захарова).

Но его перебил голос другой - буйного Сащки Бирюкова:

- Лучше уж вы, чем союзники... Только скорее!

Бешенцов вдруг завел из-под мешка свою молитву.

Сеется семя, как кончен день,

Сеется семя, как ляжет тень...

А тело Шестакова уже провисло в мешке - беспамятное. Павлухин шагнул назад, и восемь "шошей" разворотили под ним рыхлую землю. Он отскочил под пулями, крикнув:

- Господин мичман! Вы знали, куда нас ведете?

- Я знаю не больше вас... Со мною никто не считается!

Мешки двигались. Была жуткая минута.

Туман осел книзу, и когда к ним подошел французский офицер, то из тумана смотрела только его голова в высоком кепи, словно обрубленная точно по шее.

- Нам это надоело, - сказал он Вальронду. - Мы знаем русских за мужественных людей... Сверим часы. Если через три минуты вы не закончите, мои сенегальцы ждать не станут. Они - варвары, и могут быть лишние жертвы...

Дали понять точно. Прошла одна минута, вторая...

- Да что же вы, братцы? - кричал Бирюков извиваясь.

А караул плакал... Вальронд, плакал вместе с матросами.

Стрельба продолжалась минут около пяти и затихла.

Мешки шевелились, столбы уже стали качаться над ямами.

- Сволочи! - кричал Захаров. - Стрелять разучились?

- Прикончите, - стонал Бирюков. - Сашка Бирюков вам все прощает... Сашка все понимает, он уж такой...

А из-под мешка баптиста сочились на восход слова:

Сеется семя позора, греха,

Сеется семя обиды и зла...

Шатаясь, почти падая, к Вальронду подошел Павлухин.

- Патроны, - сказал, - кончились... Амба!

- Сколько же выпустили?

- Все подсумки... А там - двести сорок.

Двести сорок - в божий свет... Мимо!

Черномазый террайер, сверкая белоснежной улыбкой, подтянул к караулу ящик с патронами и убежал обратно... Ящик опустел, как и подсумки до этого. Но мешки шевелились... Караул целил в небо. Прямо на розовый Монфарон. Мимо, мимо, мимо! Пусть добрая Франция отворит свои арсеналы - все пули сейчас мимо!

- Прочь! - кричали французы. - Убирайтесь к черту все...

И сенегальцы, склонив штыки, пошли вперед... Возвращались уже не строем, а гурьбой. Кто-то из матросов нагнулся, подкинул на руке булыжник и сказал:

- А чего тут думать? - И дрызь - по стеклам витрины. Не сговариваясь, облепили плечами фургон - и он полетел на панель, дружно перевернутый. Ларьки - в щепки. Упряжь ночных ломовиков - на куски... Вальронд не вмешивался, Павлухин тем более: пусть громят... гнев должен найти выход хоть в этом.

Так и шли до самой гавани, круша все направо и налево.

Придя к себе в каюту, мичман опустился на койку. Трещал телефон, но он не снимал трубки. Оглядел серые переборки, и его губы - распухшие от слез прошептали:

- Боже! Ведь еще вчера я был счастлив...

Приговор матросам Ветлинский скрытно подписал 13 сентября. Казнь произошла в четыре сорок пять по местному времени 15 сентября.

* * *

Французы после расстрела торопливо настелили новый линолеум в палубах и стали нагло выживать крейсер из Тулона. Затихли молотки; кое-как собранные машины едва успели провернуть у стенки, и теперь говорили, что "Аскольд" будет доремонтирован англичанами. Линолеум (дрянь!) растрескался, матросы ходили, как по болоту, прилипая к нему каблуками. Крейсер выбежал на "пробную милю", Ветлинский сгоряча дал полный ход, и снова, как год назад, полетели на корме из бортов заклепки.

- Ничего себе! - говорили матросы. - Починили..

Ветлинский в кают-компании заявил:

- Надо смириться. Пойдем на докование к англичанам. У них в Девонпорте прекрасные доки и мастера...

Накануне выхода в море явился на крейсер, опираясь на костыли, сумрачный штабс-капитан. В петлице его мундира краснела ленточка ордена Почетного легиона - еще новенькая, чистая, прямо из магазина. Он достал из-под мундира конверт.

- Дорогие мои соотечественники! - обратился к аскольдовцам. - Я штабс-капитан Небольсин... из госпиталя, после ранения, как видите. Не откажите доставить письмо на далекую родину.

- Да мы же в Девонпорт идем, в Англию!

- Но ведь вы будете в городе Романове-на-Мурмане. Лейтенант Корнилов подержал в руках конверт, на котором было написано: "Россия, Архангельская губерния. Александровский уезд. Город Романов-на-Мурмане. Начальнику железнодорожной дистанции - Аркадию Константиновичу Небольсину".

- Это мой брат. Он как раз там... путейцем!

Корнилов вернул письмо обратно:

- Я не берусь. Когда еще мы будем на Мурмане. И вообще с некоторых пор многое неясно... Где мы будем? Может, на дне!

Печально приуныв, штабс-капитан сказал:

- Такая плохая связь с родиной... Пишу вот, письма не доходят, теряются. Даже с заходом в Англию вы, смею думать, доставите это письмо скорее.

- Зайдите в писарскую... - мрачно посоветовал Корнилов.

Неумело выкидывая костыли, Небольсин шагал по промасленной палубе крейсера. Одна нога его, толстая от бинтов, взятая в крепкие лубки, была согнута в колене. Как природный интеллигент, он постучался в двери писарской и ушиб себе пальцы. "О боже! Куда ни ткнись - везде железо и железо..." Он вошел в писарскую и улыбнулся:

- А покрашено так, что не подумаешь. Вроде бы - дерево! Старший писарь равнодушно бросил конверт на полочку.

- А вот, - спросил, - был послан к вам такой Перстнев...

- Перстнев? - задумался Небольсин. - Нет, не помню. Ничего не помню. Знаете, у нас было столько потерь... столько потерь! Французы не щадят наш корпус, посылают сидеть прямо на проволоке. И - газы! Разве тут всех упомнишь?

Поковылял обратно. А на сходне сказал часовому:

- Счастливцы! Хоть Мурман, но все же родина...

9 января 1917 года крейсер "Аскольд", завывая сиреной, вышел из гавани Тулона и, миновав Гибралтар, устремился на норд. Именно там, в доках Девонпорта, близ Плимута, его и настигла весть из России о Февральской революции. Андреевский флаг с синим крестом на белоснежном поле - флаг громких побед русского флота - с гафеля спущен не был. Но рядом с ним вызывающе расцвел красный - флаг Революции.

* * *

Представителем от кают-компании в состав ревкома крейсера вошел и был радушно принят матросами мичман Вальронд.

Глава восьмая

Власий Труш - удрученный революцией - сказал:

- Так и быть, уж я пойду сзаду. И буду следить, чтобы народец наш, особо из пополнения, по пивным не разбежался.

- Дурень! - ответил ему Павлухин. - Ты сам в пивную не дерни. А ребята толк понимают...

- К маршу-у-у... - залихватски пропел Вальронд.

Глухо замолотили барабаны, бились палки в отсыревшие кожи. Жалобно звякнули медные тарелки, блестя на солнце, которое вдруг на минутку выглянуло, и забубнила выставленная вперед ужасная труба геликона: будь-будь, будь-будь.

Тронулись маршем: по четыре в шеренге, шаг с оттяжкой, клеши плещутся на ветру, ветер стегает мокрые матросские ленты.

"Будь-будь, будь-будь, будь-будь... Тра-та-та-та!"