– Ты так добр ко мне. Я этого не заслужила.

– Напротив, дорогая.

Он привлек ее к себе и поцеловал в лоб.

– Ты так много значишь для меня, а твое здоровье – моя самая большая забота. Спи до позднего утра. Я распоряжусь, чтобы тебя не беспокоили. Когда проснешься, можешь послать Миллисент за завтраком.

Когда в доме, наконец, стихло, Индия накинула широкий халат и вышла через гардеробную, где на низкой кровати спала Миллисент. Она спустилась по лестнице к комнате управляющего. Огонь в камине все еще тлел красным светом, поэтому от мужчины на стену падала темная тень, а его лицо было похоже на маску клоуна.

– Все тихо? – спросил он.

– Абсолютно, – ответила она и шагнула в его объятия.

Она ощущала твердое бочкообразное тело в своих руках, его теплый мужской запах, острую сладость его языка во рту. Красная и темная комната окружала ее как лоно, и она отдалась исступлению растущего желания. Однако после довольно долгого промежутка времени она сказала:

– Нет.

– Что значит – нет?

Она не могла видеть его лицо, но слышала бесстыдное довольство в его голосе.

– Не все. Не сейчас. Я боюсь забеременеть. Между прочим, у нас много времени.

– Неужели? – спросил он с тем же ленивым юмором. Ей было неловко, будто он знал все, что она скажет, даже до прихода к нему.

– А разве нет? – парировала она немного едко. – В конце концов, если ты так сильно хочешь меня, есть возможность это устроить. Здесь, в Йорке, в Лондоне, в Нортумберленде. Если ты не будешь слишком увлекаться той толстой бабой – твоей женой.

Руки от ее груди медленно поднялись к ее шее и сжали чуть-чуть. В этом его жесте чувствовалась угроза, хотя голос не изменился.

– Мы здесь не для того, чтобы обсуждать мою жену.

– Знаю. А ты? Если ты хочешь меня, ты можешь обладать мной, но в мое время.

– И на твоих условиях, – хохотнул он, будто не было решено, кто должен диктовать условия.

Он снова ткнулся языком в ее рот, затем произнес с мрачным смехом, все еще звучавшим в его голосе:

– О, но от тебя веет запахом суки, моя любимая, так что я не упущу свой шанс. Я возьму тебя.

Индия снова отдалась его ласкам, хотя с некоторым беспокойством, что дела идут не так, как она рассчитывала. Он должен был умолять ее, глубоко благодарный, что некто богатый и красивый, занимающий высокое положение в свете соизволил снизойти до него. Однако получилось так, будто за ним осталось последнее слово. Но какое-то властное обаяние исходило от него. Ее разум проявлял осторожность, но тело хотело его, и пока она могла его контролировать, все было в порядке.

Первый год войны закончился, когда зима закрыла сезон боевых походов в нидерландских землях. Карелли приехал на Рождество в Венецию, где Морис обещал ему «самый безумный праздник в жизни». Морис забрал свою ученицу Джулию из Пьеты в октябре и женился на ней. Они оба все еще жили в Паллаццо Франческини с герцогом, его дочерью и дочерью Аориса, Алессандрой. Карелли встречали с теплотой, заставившей его благодаря резкому контрасту осознать, каким он был одиноким.

– Как проходит служба? – весело спросил его Морис.

– Так себе, – ответил Карелли, пожав плечами.

– Мы ни победили, ни проиграли. Осады, обходы, тактические маневры. Ничего похожего на великие кавалерийские атаки наших дедов. Скажу тебе, Морис, воинская служба не та, что была прежде.

– Осмелюсь заметить, что люди так говорят от начала мира, – улыбнулся Морис. – По крайней мере одно осталось неизменным. Однако, зима в твоем распоряжении. Надеюсь, ты сможешь остаться на карнавал послушать мою новую оперу.

– Она удалась? Ты ею доволен? – поинтересовался Карелли.

– Да, да. Но я не знаю, понравится ли она публике. Это не то, к чему они привыкли. Но мы должны искать новые формы, мы должны экспериментировать. Я доставляю удовольствие моим покровителям небольшими безделушками для банкетов и дней рождений, однако, – его взгляд стал холодным.

– Видишь ли, проблема в том, что струнные инструменты грубы. С ними ничего нельзя сделать, только производить шум. И у клавесина очень маленькие возможности. Я переделал оркестр, Карелли, – флейты, гобои, фаготы, даже трубы – все они будут играть свои партии.

– Да? – спросил Карелли с выражением готовности помочь, и Морис рассмеялся.

– Ты не знаешь, о чем я говорю, не так ли? Но посмотри, вот страница моей новой пьесы. Теперь видишь, вместо того, чтобы на две трети каждый исполнитель вел свою партию, независимую от других, как это было обычным для полифонической музыки, у меня две третьих – это мелодия и гармония, это совместное исполнение, взаимная поддержка, переходы, сплетения.

Он посмотрел на своего брата горящим взглядом.

– Как любовь к женщине, Карел. Подумай об этом. Один наступает, другой сдается!

– Сейчас ты говоришь военным языком, – рассмеялся Карелли. – Все это выглядит слишком сложным.

– Да, – согласился Морис, – зато бодрит! Словно управляешь четверкой лошадей, запряженных в колесницу. Иногда она может опрокинуть тебя, но когда она вся тебе послушна, ты ощущаешь несравненное чувство власти!

Он перевернул страницу, читая ее и слушая в своей душе. Потом взглянул на брата, наблюдающего за полетом его мысли.

– Конечно, – произнес он, как бы отмахиваясь от чего-то, – мой бывший тесть отстаивает мнение, что контрапункт – единственно настоящая музыка. Он упрям как осел. Но прислал мне такое любезное письмо, когда я женился на Джулии.

– Как она? Ты счастлив с ней? – робко спросил Карелли. Морис чуть дотронулся до нот пальцами, словно трогал ее лицо.

– Она восхитительна и большая помощница мне. Ты знаешь, она может играть на любом инструменте и читает, что я написал сразу же. Если я не уверен в пассаже, я зову ее и прошу сыграть его для меня.

– И ты ее любишь?

Морис слегка поднял голову, не вполне понимая, что подразумевал Карелли, потом ответил:

– Тебе самому надо жениться, брат. Пришла пора обзаводиться наследником. В Венеции столько много восхитительных женщин. Нам надо посмотреть, не можем ли мы решить дело до того, как ты снова уедешь воевать. Если узнают, что маршал граф де Челмсфорд здесь, недостатка в кандидатурах не будет.

Но Карелли только смущенно смотрел.

– Нет Морис, не надо. Я не могу. Я... Карелли отрицательно покачал головой. Он не мог выразить словами свои чувства к женщинам, как они страшат его своей мягкостью, сильным телом, своим темным, скрытным, вероломным умом. Он не мог объяснить, что он освобождает себя от их мрачной, похожей на паутину, цепкой магии, плотно закрывая свое сердце и разум, когда завоевывает их тела. С товарищами по оружию или проститутками, с детьми или старухами он чувствовал себя в безопасности, но все остальные...

Морис, видя, что он не может или не желает объяснять, пожалел его и снова сменил тему разговора.

– Тебе известно, что матушка опять говорит о перестройке Шоуза? Ты знаешь, что она вернулась домой в Англию?

– Да, – резко ответил Карелли. – Слышал.

– О, Карелли, почему ты против ее возвращения? – спросил Морис, снова неудачно выбрав тему.

– Это предательство... всего, – ответил Карелли и отвернулся.

Морис беззащитно смотрел на него.

– Ты слишком категоричен. Так нельзя. Карелли круто повернулся.

– Ты так не поступишь.

– Ты не прав. Могу. Легко могу. Может быть, когда-нибудь я так и сделаю.

Однако не было никакого смысла продолжать этот разговор, поэтому Морис весело сказал:

– Сейчас ты должен подняться и посмотреть детей, или я о них начну беспокоиться. Алессандра целый день учится произносить твое имя, и я должен представить тебя ей, прежде чем она забудет его.

В Двенадцатую ночь[21] обменивались традиционными подарками, и Карелли ждал своей очереди вручить подарок маленькой Диане. Он не пропустил ни одного рынка во Фландрии в поисках подходящей вещи и теперь наблюдал, как девочка разворачивает красную шелковую коробку. Карелли так волновался, словно выбирал подарок для повелительницы. Это было ожерелье из плоских серебряных звеньев, покрытых эмалью глубокого голубого цвета, с четким узором из цветов в середине каждого звена. Она разглядывала ожерелье так долго, что Карелли подумал, что он, должно быть, совершил роковую ошибку. Затем Диана посмотрела на него. Она не улыбнулась, но подарила ему сияющий взгляд голубых глаз, который проник до самого его сердца.