- Шкляра сказал, что ты леску зубами не умеешь перекусывать.
- Как он объяснил?
- Не умеешь! Зубы бережешь.
- Правильно объяснил. В писательской поликлинике его обслуживает личный дантист. А мы в море больной зуб вышибаем зубилом.
- Стань членом Союза писателей и будешь иметь личного дантиста.
- Я стану, Ира, не переживай.
Боря рассудил в мою пользу:
- Если Шкляра кремнем добывает огонь, то все, что ли, должны выкинуть спички? Я б тоже не перекусывал. Взял бы нож и обрезал леску.
- Что он еще сказал про меня?
- Боря, избавь... - Проговорила Ира с досадой. - Выясняй сам отношения со Шклярой и не взваливай на меня.
- Но ты же передаешь! Сама начала...
33. Боря Заборов и Боря Казанов
Позвонила соседка, Ира пошла открывать.
Боря вернулся к себе в комнату. Дома он занимался оформлением книг, картины писал в мастерской отца, пока не получил собственную мастерскую. Я походил вдоль книжных полок, раздумывая, что выбрать для чтения. Остановился на недавно вышедших "Письмах Ван-Гога". Роскошное издание! Видел экземпляр в продаже, не было денег приобрести. "Письма Ван-Гога", хоть и держал в руках, кольнули сердце потерей. Бывая у знакомых, я редко обращал внимание, как они живут. Возвращался из благополучия чужих квартир в свою конуру без особых терзаний. Только домашние библиотеки вызывали во мне острую зависть. Я начинал с полного нуля. Или я мог сравнить себя с Борей? Меня несколько задело его посещение нас с Натальей, когда он приезжал к тетке на Сельхозпоселок. Тогда Боря зашел, чтоб передать ключ. Его приход страшно смутил Наталью. Боря тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Сидел, рассматривал жалкую косметику Натальи, обещал ей что-то достать. Нетрудно представить, как действует на такого человека лицезрение нищеты, в которой мы с Натальей сидели по уши. Но разве он, художник, не мог оценить того, к чему я стремлюсь? Или так уж приятно было Хемингуэю писать в кафе, приходить в свою нетопленую квартиру на улице Кардинала Лемуана, а у него тоже были жена и сын: "Работа лучшее средство от всех бед", - разве это было неясно Боре Заборову? Собственно, ключ он передал, чтоб мы пожили месяц в нормальных условиях. Приехали, осмотрелись: все знакомое, здесь была наша свадьба. У Натальи сразу началась ностальгия - по своим гардинам, чашкам, чайникам. Эта квартира лишь растравила в ней тоску по собственному углу. Посидели полчаса, пока набегался Олежка, - и уехали.
- Боря, - позвал меня Заборов из своей комнаты, - что это за история с антисемитом на рыбалке?
- Пришел, сел рядом колхозник, когда варили уху. В плаще длинном, с кнутом - пастух. Бормотал всякое о жидах.
- Ну?
- Он же не догадывался, кто я, - выдавливал я из себя. - А меня это всегда смущает.
- Напрасно! Ведь это хорошо, что не догадывался. Дал бы по морде, он бы в другой раз поостерегся разевать рот. Он в любом неизвестном боялся бы увидеть еврея.
Заборов бы точно вмешался! Только затронь... Почему же я промолчал? Ведь там, у костра, сидел даже не Прораб, а какой-то алкаш, ожидавший, что ему нальют. Насчет евреев расшумелся, должно быть, чтоб задобрить московских господ. Там стоило пальцем ткнуть, чтоб захлопнуть его грязную пасть. Я же ждал, что вмешается Шкляра. Куда удобнее ему, проще! А он, оказывается, разучился понимать такие тонкости. Был способен лишь ябедничать на меня Заборовым...
- Шкляра рассказал, как я спас его жерлицы?
- Не припомню.
- Появились браконьеры на лодке, с острогой, с бреднем. Я вскочил в лодочку, погнался за ними. Лодка протекла, еле дотянул до камышей. Они там затихли, у них было ружье. Если б напоролся, могли б выстрелить, утопить. Там ненавидят приезжих рыбаков. Ни Шкляра, ни остальные даже шага не сделали от костра.
- Зачем же ты за ними гнался?
- Уже сам раскаиваюсь.
- Как у тебя с устройством на работу?
- Не знаю, что и сказать. Я начал писать настоящие рассказы.
- Поздравляю. А на что будешь жить?
- Попробую совмещать.
Боря промолчал, видя, что я нервничаю, расстроен. Я смотрел, как летает его рука... Он выполнял престижный заказ, оформлял один из томов "Всемирной литературы". К стене был прислонен этюд, который он привез из Болгарии: горное селение, глинобитные стены, пустая улочка с деревом наверху. Все растворено в густом коричневом тоне, где прячутся, проскальзывают какие-то мазки... Сколько таких этюдов Боря привез из Болгарии? Так интенсивно мог работать человек, в котором все свершилось давно и навсегда... Как я был поражен, увидев через много лет в журнале "Огонек" репродукции картин Заборова парижского периода! Он завоевывал мир, совершенно другой художник: всепроникающая, гипнотизирующая фотографичность... Я смотрел, как рисует Боря, вспоминал, как недавно писал сам. В его работе не чувствовалось ничего такого, чего бы он не знал заранее и сейчас нашел или искал. Иногда он стирал какое-либо место, но тотчас восстанавливал стертое, как будто что-то прояснив двумя-тремя линиями или акцентирующей штриховкой. Мне было мучительно сознавать, что нас разделяет. Боря знал, что в любую минуту, как только возьмет карандаш или кисть, он будет создавать то, что захочет. Пусть он нездоров, его знобит, он опечален или растревожен, - а рука летает, делает свое. Нездоровье еще добавит цвет, тон, оттенок... Ведь один из своих лучших рассказов я написал, когда у меня болел зуб!.. Различие в том, что талант свой Боря знает. Талант в нем защищен, цветет и процветает. А во мне? Откуда он явился, как появился? Или я его звал, призывал? Еще месяц назад я и не знал, что так буду писать. Я заворожено смотрел, как Боря рисует, а во мне уже накалялся, тлел, раздувался страх, что я больше не смогу вернуться к столу...
Может, опрометчиво вышел из дома? А надо было скрываться, сидеть, выжимать себя до конца? Нет, я устал, мне стало неуютно в домике Веры Ивановны. Сейчас пойдут тяжелейшие рассказы. нужна полная настройка на свое состояние... где себя укрепить, чтоб страх перед творчеством прошел? Ведь он, этот страх, не исчезнет и не ослабеет с приездом Натальи. Или я не хочу стать таким, как Боря Заборов? как же мне жить и как себя вести?
Будь у меня отец-крестьянин, который бы возил пшеницу в Минск-столицу, а деньги высылал мне; будь мать, которая бы хранила, как зеницу ока, каждую строчку любимого сыночка; будь такой брат, Лео, как у обруганного всеми, поникшего в уме, отвергнутого самим богом Ван-Гога: Ничего этого нет и не суждено мне!.. Я ехал в трамвае, забивая голову Шклярой. Потом возомнил себя гением, написав несколько рассказов. Но дело в другом, я понял сейчас возле Бори: талант во мне - залетный гость.
Как его удержать? Может быть, подсказка в этом ключе? Разве не в Дом творчества едет Заборов? Сразу после Крыма, имея здесь все условия! Значит и ему приспело нечто такое, что только там сможет одолеть.
Мне нужна теплая комната в деревянном доме Якуба Коласа! Нужен свет зеленой лампы, а ночью чтоб светил оснеженный лес.
Вот сидит товарищ, и уже помог: уговорил-таки мать, Эдиль Иосифовну, прописать меня в Минске! Не поддался ни Кислику, ни Тарасу, для которых я весь помещаюсь в формуле, которую они пережевывают, передвигают, как жвачку, в углы рта: "Боря - боксер, друг Шкляры". То есть во всем копирующий Шкляру, которому, в отличие от Шкляры, ни в чем нельзя помогать и ничто нельзя прощать. Таких вот ясновидящих, вредящих из племенного еврейского антагонизма, ничем не угомонишь и не умилостивишь : А Боря взял и не послушался их! Это надо ценить и ценить. А скажи я ему: "Боря, помоги мне с Союзом писателей? Сколько у тебя связей замечательных! Отложи на пять минут кисть, а то я пропаду :" Он глянет, усмехнется: "Я Кислика с Тарасом не могу изменить насчет тебя. А ты хочешь, чтоб я убедил Ивана Шамякина принять тебя в Союз писателей СССР?" Он будет прав, если так ответит. Но разве я могу согласиться с ним? Почему у меня не может быть, как у других? Если б в Рясне я смирился, что никого не одолею, то в меня до сих пор бросали бы камнями. А если б выходил на ринг, не смея победить? Чагулов удалил бы меня из зала после первого боя: Почему же сейчас, когда взялся за перо, я должен вести себя иначе?