Высказав это, я оставил библиотекаршу при ее мнении, зато потряс своим писательским билетом. Теперь я видел, что она, запомнив фамилию, готова перерыть по памяти все книжные каталоги на Сахалине, чтоб в чем-то меня уличить. Наконец, заимев занятие по себе, она даже перестала заниматься офицерскими волосками. Так разозлился на старуху тогда, что Лена, встав на лесенку, поддатая, с флаконом духов, начала прыскать распылителем, уговаривая: "Борис Михайлович, миленький, чего вы залегли? Даже очень обидно, что вы не поднимаетесь! Пошли прогуляемся, постоим на ветерке..." Я терпеть не мог одеколона, к тому ж он был дареный. Она не первый раз так выкуривала меня. На этот раз я отбился, так как уже побывал в ее компании и отобедал. Мы ели, пили, я был внимателен, шутил. Потом встал, оставив деньги, сказав Лене, как Печорин Мэри: "Наверное, я здесь лишний", - и Лена закричала исступленно: "Что вы такое болтаете? Как у вас язык не отвалится от таких слов?" Парни усмехались, понимая, чего она бесится. Они даже подыгрывали мне, чтоб хоть кому-то досталась.
Зачем я ее задевал? Я не хотел никаких пересудов насчет нашей связи. Хватит мне того, что напереживался с Ниной из-за своего возраста. Или не потерплю до Владивостока? В Лене я угадывал какое-то намерение. Ей не нужен был обычный роман со мной. Понял, что это намерение созрело в ней мгновенно, как она увидела меня...
Или я не влипал, попав в лапы жуткой бабе? Научнице Серафиме. Тощая, сухая, не снимавшая телогрейки и сапог, кандидат или доктор биологических наук. Мы ходили вместе в кругосветное плаванье на "Млечном пути". Серафима потрясла меня тем, что, завидев перелетную птицу, севшую на мачту, полезла, чтоб ее достать. У меня б и мысли не возникло карабкаться за птицей, когда та могла перелететь на другую мачту! Серафима же полезла и взяла птицу, а потом медленно задушила, пропуская в течение часа птичью шею между своими железными пальцами, готовя птиц для какого-то опыта в лаборатории. Со мной она обошлась, как с этой птицей. Думал, что переступлю через нее, как через корягу, а она, чуткая к нелюбви, выдавила из меня все. Полгода я не был мужчиной. И это бы продолжалось, если б не встретил Нину, трансформировавшую мою импотенцию в непрерывное желание...
Как я настрадался до нее! Я привез из Сингапура целый матрац дешевых советских сигарет "Прима"... В то самое время, я о нем уже вспоминал, когда полностью исчез табак с территории СССР... Как закурить во Владивостоке? Просто выкинуть окурок? Сижу, курю в кулак возле кинотеатра "Приморье". Полностью спрятался в ветвях, за спиной океан... А запах! Я не учел прозрачности воздуха... Раздвигаются ветви - ого! - "Неизвестная" Крамского, в шляпке с пером, с вуалью. Предлагает билет в кинотеатр на ретроспективу фильмов Тарковского. Ни одного, мол, человека, фильм идет в пустом зале... Вот я и хочу этот фильм один посмотреть! Еще тебя там не хватало... Да мне, после Серафимы, твоя вуалька - что мертвому припарка!.. Дал ей сигарету, чтоб скрылась с глаз...
Тогда я тянул время, выбирал судно получше и поновей. Инспектор Ольга устроила меня на малый сейнер "МРС-05". То был наш, из ТУРНИФ, мы совершали с учеными короткие пробежки по бухтам залива Петра Великого. Бывали в Посьете, на границе с Южной Кореей, на островах Рейнеке и Попова, где научная база Старк. Ставили на отмелях "огуречные огороды" - подводные плантации для искусственного разведения трепангов. Этих моллюсков называют "морскими огурцами" за запах и вкус огурцов. У нас был маленький трал, команда из четырех человек, таких, как я, заполнявших промежутки между большими плаваниями. Я впервые рулил на таком корыте; все мы были учениками на "МРС-05". Савельич, капитан дальнего плавания, пока научился швартовать "мэрээску", разбил весь списанный флот на острове Попова. Там стояло несколько прогнивших буксиров и барж, мы их использовали вместо причалов. После каждой нашей швартовки тонул буксир или баржа. Савельич выходил на крыло, говорил с порицанием: "Затонула, ибие мать!" - и мы начинали швартоваться к другой. Раз чуть не затонули сами, попав в передрягу возле бухты Ольга. Савельич посчитал, что мы утонули уже. Сделал вычисления за штурманским столом, объявил мне и тралмастеру Васе, который меня менял на руле: "Выходит, что мы утонули по расчетам". Я промолчал, а тралмастер Вася возразил: "Чего ж мы утонули, если мы плывем?" Тогда Савельич, высунув из иллюминатора кружку, зачерпнул от волны, прополоскал кружку, налил чай и ответил, позвякивая ложечкой: "Если по расчетам выходит, что утонули, то нечего и возражать, ибие мать! А то я могу подумать, что ты не моряк." Действительно! Полный трюм воды, на виду одна мачта. И туман, где мы? Савельич стал за руль, а мы с Васей забрались на верхний мостик, крутили по очереди шваброй антенну, чтоб просветить экран локатора. Все же спаслись...
Отстаивались мы за Токаревским маяком, неподалеку от пляжа Большой Улисс. Все разошлись по домам на неделю, я остался один: куда мне такому идти? Попробовал писать: может, сейчас повезет, когда бабы отпали? На "МРС-05" понял окончательно, что погубил талант. Меня приходила проведать Инна, повариха. Она знала, что я перестал быть мужчиной, и жалела меня. Инна рассказывала трогательные истории, от них я не мог уснуть... Как у себя, в деревне под Омском, ходила ребенком по сугробам. Перевалила через один сугроб, завязли валенки. Пришла без них. Ей щеки трут, раздевают, боясь, что она обморозилась, а ей тепло и без валенок, и она безобразничает. Делает руками так, чтоб им мешать снять с себя шубу, так как ей смешно... Мы пили чай с трюфелями, она мне готовила борщ, оставляла торт, уходила, обещая еще проведать.
Вечером, после Инны, я взял торт и шампанское, что мы не допили, и пошел посидеть на пляже. Не хотел купаться на Большом Улиссе, так как знал почище бухты. Бухту Патрокл или бухту Кит возле Посьета; я не хотел им изменять. Вылезешь из "огорода" в акваланге и ластах и накупаешься всласть. Чуть сошел с отмели, где мы ставили ограждения, и уже обрыв - три километра. Купание всерьез, а не то, что здесь. Сижу, выпиваю, нарочно не взял сигарет, чтоб не привлекать внимания. Подходят две девочки лет семи: "Дядя, хочешь письки покажем?" Угостил их тортом, предостерег, чтоб не бегали здесь. Пляж этот, на Улиссе, облюбовали одичавшие солдаты, которых перестали кормить. Ну и спившиеся бичи, всякий сброд. Я вообще удивлялся, как в этих местах живет народ. Помнил красивейшие поля в Южной Корее с фигурно зеленевшим рисом. Или здесь земля другая? Пока я сидел, беспрестанно кто-либо подходил. Подошел какой-то хмырь, стал ловить приблудившуюся ко мне собаку. Он хотел ее сварить и съесть. Вступился за собаку: "Она ж еще молодая!" Хмырь: "В плечах раздалась, все равно не будет расти." Пришлось ему налить. Потом меня высмотрел с дерева бич, он сидел на дереве со стаканом. Это был его бизнес. Бич предлагал стакан, если ты, допустим, пьешь без стакана. Из-за того, что он слез с дерева, он, видно, и пропустил Нину.
Вдруг ко мне прибежали девочки, вымазанные тортом: "Дядя, там тетя утопилась!.." Я бы не обнаружил Нину, так как она попала в плохое место. Зарылась в анфельцию: густой донный мох, черный, как шерсть. Но я разглядел, откуда поднимается муть. Потом распознал ее по голубой куртке. Она была голая, в куртке, начал с ней всплывать. Не сразу увидел веревку с камнем, не мог с ноги отвязать, опять спустился из-за этого. Уже сам почти задохнулся, всплыв с ней. Меня начало рвать, но я опомнился. Рот у нее был закрыт, пожалел открывать ножом. Можно еще так открыть: резко повернуть пальцем, где кончаются зубы... Удалось! Начал вытаскивать язык, тащу и тащу, весь в грязи, в слизи... У девочек нашлась шпилька, я проколол язык по складке, чтоб не было крови, и привязал к куртке. Теперь язык не мешал, начал делать дыхание. Я не мог понять по зрачкам, живая она или нет. Видимо, у нее оставалось одно мгновение жизни, и я ее вытащил-таки на белый свет. Правда, и девочки мне помогли. Мужики же стояли и глазели: вся ее раковина была безобразно разворочена от садистского похабства.