- Я у вас ночую...- сказал он, улыбаясь ей. - Надо мне поговорить с крестным. Да и скучно дома одному.

- Так ты поди, скажи Марфуше, чтобы она приготовила тебе постель в угловой...- торопливо посоветовала Любовь.

- Могу...

Он встал и вышел из столовой. И тотчас же услыхал, что Тарас негромко спросил сестру о чем-то.

"Про меня, - подумал он. Вдруг в голове его мелькнула злая мысль: -Послушать, что скажут умные люди..."

Он бесшумно прошел в другую комнату, тоже смежную со столовой. Огня тут не было, лишь узкая лента света из столовой, проходя сквозь непритворенную дверь, лежала на темном полу. Фома тихо, с замиранием в сердце, подошел вплоть к двери и остановился...

- Тяжелый парень...- сказал Тарас. Пониженно, торопливо заговорила Любовь:

- Он тут всё кутил... Безобразничал -ужасно! Вдруг как-то началось у него... Сначала избил в клубе зятя вице-губернатора. Папаша возился, возился, чтоб

загасить скандал. Хорошо еще, что избитый оказался человеком дурной репутации... Однако с лишком две тысячи стоило это отцу... А пока отец хлопотал по поводу одного скандала, Фома чуть не утопил целую компанию на Волге.

- Вот чудовище! И занимается исследованиями о смысле жизни...

- Другой раз ехал на пароходе с компанией таких же, как сам, кутил и вдруг говорит им: "Молитесь богу! Всех вас сейчас пошвыряю в воду!" Он страшно сильный... Те -кричать... А он: "Хочу послужить отечеству, хочу очистить землю от дрянных людей..."

- Это остроумно!

- Ужасный человек! Сколько он натворил за эти годы диких выходок... Сколько прожил денег!

- Скажи - отец управляет его делом на каких условиях, - не знаешь?

- Не знаю! У него полная доверенность есть... А что?

- Так... Солидное дело! Разумеется, поставлено оно по-русски -отвратительно... И тем не менее -прекрасное дело! Если им заняться как следует...

- Фома совершенно ничего не делает... Всё в руках отца...

- Да?

- Знаешь, порой мне кажется, что у Фомы это... вдумчивое настроение, речи эти - искренни и что он может быть очень... порядочным!.. Но я не могу помирить его скандальной жизни с его речами и суждениями...

- Да и не стоит об этом заботиться... Недоросль и лентяй- ищет оправдания своей лени...

- Нет, видишь ли, иногда он бывает - как ребенок...

- Я и сказал: недоросль. Стоит ли говорить о невежде и дикаре, который сам хочет быть дикарем и невеждой? Ты видишь: он рассуждает так же, как медведь в басне оглобли гнул...

- Очень ты строг...

- Да, я строг! Люди этого требуют... Мы все, русские. отчаянные распустехи... К счастью, жизнь слагается так, что волей-неволей мы понемножку подтягиваемся... Мечты - юношам и девам, а серьезным людям- серьезное дело...

- Иногда мне очень жалко Фому... Что с ним будет?

- Ничего не будет особенного - ни хорошего, ни дурного... Проживет деньги, разорится... Э, ну его! Такие, как он, теперь уж редки... Теперь купец понимает силу образования... А он, этот твой молочный брат, он погибнет...

- Верно, барин! - сказал Фома, появляясь на пороге. Бледный, нахмурив брови, скривив губы, он в упор смотрел на Тараса и глухо говорил: - Верно! Пропаду я и - аминь! Скорее бы только!

Любовь со страхом на лице вскочила со стула и подбежала к Тарасу, спокойно стоявшему среди комнаты, засунув руки в карманы.

- Фома! О! Стыдно! Ты подслушивал, - ах, Фома! - растерянно говорила она.

- Молчи! Овца!

- Н -да, подслушивать у дверей нехорошо -о! - медленно выговорил Тарас, не спуская с Фомы пренебрежительного взгляда.

- Пускай нехорошо! - махнув рукой, сказал Фома. - Али я виноват в том, что правду только подслушать можно?

- Уйди, Фома! Пожалуйста! - просила Любовь, прижимаясь к брату.

- Вы, может быть, имеете что-нибудь сказать мне? -спокойно спросил Тарас.

- Я? -воскликнул Фома. -Что я могу сказать? Ничего не могу!.. Это вы вот вы всё можете...

- Значит, вам со мной не о чем разговаривать? - снова спросил Тарас.

- Нет!

- Это мне приятно...

Он повернулся боком к Фоме и спросил у Любови:

- Как ты думаешь -скоро вернется отец? Фома посмотрел на него и, чувствуя что-то похожее на уважение к этому человеку, осторожно пошел вон из дома. Ему не хотелось идти к себе, в огромный пустой дом, где каждый шаг его будил звучное эхо, и он пошел по улице, окутанной тоскливо-серыми сумерками поздней осени. Ему думалось о Тарасе Маякине.

"Твердый... В отца, только не так суетлив... Чай, тоже -выжига... А Любка -чуть ли не святым его считала -дуреха! Как он меня отчитывал! Судья.. Она -добрая ко мне!.."

Но все эти мысли не возбуждали в нем ни обиды против Тараса, ни симпатии к Любови.

Вот мимо него промчался рысак крестного. Фома видел маленькую фигурку Якова Маякина, но и она не возбудила в нем ничего. Фонарщик пробежал, обогнал его, подставил лестницу к фонарю и полез по ней. А она вдруг поехала под его тяжестью, и он, обняв фонарный столб, сердито и громко обругался. Какая-то девушка толкнула Фому узлом в бок и сказала:

- Ах, извините...

Он взглянул на нее и ничего не ответил. Потом с неба посыпалась изморозь, -маленькие, едва видные капельки сырости заволакивали огни фонарей и окна магазинов сероватой пылью. От этой пыли стало тяжело дышать...

"К Ежову, что ли, пойти ночевать? Выпить с ним..." - подумал Фома и пошел к Ежову, не имея желания ни видеть фельетониста, ни пить...

У Ежова на диване сидел лохматый человек в блузе, в серых штанах. Лицо у него было темное, точно копченое, глаза неподвижные и сердитые, над толстыми губами торчали щетинистые солдатские усы. Сидел он на диване с ногами, обняв их большущими ручищами и положив на колени подбородок. Ежов уселся боком в кресле, перекинув ноги через его ручку. Среди книг и бумаг на столе стояла бутылка водки, в комнате пахло соленой рыбой.

- Ты что бродишь? - спросил Ежов Фому и, кивнув на него головой, сказал человеку, сидевшему на диване: -Гордеев!

Тот взглянул на вошедшего и .резким, скрипящим голосом сказал:

- Краснощеков...

Фома сел в угол дивана, объявив Ежову:

- Я ночевать пришел...

- Ну, так что? Говори дальше, Василий...

Тот искоса взглянул на Фому и заскрипел:

- По-моему, вы напрасно наваливаетесь так на глупых-то людей - Мазаньелло дурак был, но то, что надо, исполнил в лучшем виде. И какой-нибудь Винкельрид - тоже дурак, наверно... однако кабы он не воткнул в себя имперских пик, швейцарцев-то вздули бы. Мало ли таких дураков! Однако -они герои... А умники-то -трусы... Где бы ему ударить изо всей силы по препятствию, он соображает: "А что отсюда выйдет? а как бы даром не пропасть?" И стоит перед делом, как кол... пока не околеет. Дурак -он храбрый! Прямо лбом в стену хрясь! Разобьет башку - ну что ж? Телячьи головы недороги... А коли он трещину в стене сделает, - умники ее в ворота расковыряют, пройдут и - честь себе припишут!.. Нет, Николай Матвеич, храбрость дело хорошее и без ума...

- Василий, ты говоришь глупости! - сказал Ежов, протягивая к нему руку.

- А, конечно! - согласился Василий. - Где мне лаптем щи хлебать... А все-таки я не слепой... И вот вижу: ума много, а толку нет.

- Подожди! -сказал Ежов.

- Не могу! У меня сегодня дежурство... Я и то, чай, опоздал... Я завтра зайду, - можно?

- Валяй! Я тебя распатроню!

- Такое ваше дело...

Василий медленно расправился, встал с дивана, взял большой, черной лапой желтую, сухонькую ручку Ежова и тиснул ее.

- Прощайте!

Затем кивнул головой Фоме и боком полез в дверь.

- Видал? -спросил Ежов у Фомы, указывая рукой на дверь, за которой еще раздавались тяжелые шаги.

- Что за человек?

- Помощник машиниста, Васька Краснощеков... Вот возьми с него пример: пятнадцати лет начал грамоте учиться, а в двадцать восемь прочитал чёрт его знает сколько хороших книг да два языка изучил в совершенстве... За границу едет...