Через полчаса еще Нурлахмет, тяжело всхрапывая, заснул. Ардуанов развязал ему поначалу руки, чуть поджав ноги, посидел недолго, растирая красные от полотенца полосы на запястьях Нурлыя, и, тяжело вздохнув, вышел прочь.

10

Был Ардуанов в своей артели старшой и нес оттого немало хлопотных обязанностей: забота ли как обуть-одеть джигитов, как деньги их сохранить и поделить по совести, как иногда, не ударяя по молодому самолюбию, поучить уму-разуму — все лежало на широких плечах старшого. Парни, конечно, и сами понимают это, ни с того ни с сего в бутылку не лезут и порядка стараются не нарушать; но опять-таки мало ли как бывает на свете, и жить всегда в добром милейшем согласии, может, ангелам небесным удается, но не людям в общем на всех бараке, потому в иной раз слышатся под его крышею и ругань, и удары, и бормотанье разнимающих.

Шамук, скажем, — сирота из-под Балтасей — шуток не понимает, если вдруг заденут его, хоть и невзначай, не помня себя лезет в любую драку.

Как-то раз после очередной схватки Ардуанов стыдил его очень долго.

— Шамсутдин, сынок, — говорил он, — что же это ты делаешь, а? Ежели прогонют тебя со стройки, тебе же и будет худо. Ведь придется тебе в таком разе и с артелью проститься, а куда ты тогда денешься?

Поклялся Шамук старшому:

— Не будет больше такого, Мирсаит-абзый; чтоб я провалился; если еще драку учиню; теперь, как увижу, что где-то спор повели, за версту буду обходить, а то и дальше...

Проработал Шамук дня два спокойно, тихо, а на третий взял да и схватился опять с Нефушем — Певчей Пташкой. А с чего та драка произошла, спросите? Да ни с чего, с пустого места.

Сели вечерком, кто помоложе, помечтать о будущих свадьбах. Каждый тут, конечно, выложил все, что на душе было, безо всякой утайки. Выходило, по общему убеждению, что должны за эту большую очень стройку выдать, коли закончут, мол, ее, «усубую» премию. И не только деньгами — денег они и без того заколачивали, поскольку передовики, немало, высылали, почитай, каждый месяц домой по деревням, — а, должно быть, справной одеждой. Жених, он тебе не шухры-мухры, не может он приехать к молодой и беспременно симпатичной невесте в пестрядинных портках. Оттого надо первым делом приобресть кожаные сапоги, смазные, на звонких подковках, такие, от которых взгляду не оторвать; затем, значит, сатиновую рубаху, с пуговками перламутровыми от верху и до самого низу, лучше всего — косоворотку; и, конечное дело, хороший костюм. И чтоб был из отличного сукна, черный весь, крепкий, словом, на загляденье — без этого нельзя. Вот погрузились все в эти мечтания, плавают, руками поводят, один Шамук сидит и помалкивает.

Тут и ляпни ему Нефуш — Певчая Пташка:

— Ты, Шамук, чего молчишь в тряпочку, али тебе женилку не привесили?

И по горло хватает сироте Шамуку.

— А ты чего надо мной измываешься? Чего ты ржешь надо мной? — с этаким безудержным криком загорается он, распаляется и, бросившись вдруг на Нефуша, рвет ему в клочья не старую еще рубаху, сажает по фонарю на каждый глаз.

Ну, что ты с ним будешь делать? И потом, слово старшого должно стоять крепко, иначе — сладу с хлопцами не будет. Поколебавшись очень долго, решил Ардуанов все же поговорить с участковым милиционером, просить, чтобы взяли его артельщика, горячего молодца Шамсутдина Салахиева, на пару всего деньков остудить излишний пыл, закрыли то есть в бывшую царскую тюрьму. Когда договаривался, сказал: «Будете уводить — уводите перед всей артелью, пусть станет это уроком для всех».

Точно сказывают: заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет, — на деле хватка у блюстителей закона оказалась куда крепче, чем ожидал Мирсаит-абзый; артель только-только вернулась с работы и собралась в. прекрасном к тому же настроении пойти поужинать, как вошли в барак два милиционера, один русский, другой татарин.

— Здесь располагается артель Ардуанова? — спросил татарин громче обычного.

Мирсаит-абзый подошел, встал рядом. Парни, насторожившись, бросали на милиционеров косые неловкие взгляды... Чего такое? Чего случилось-то? Аль пронюхали, что Шамук подрался?

— Шамсутдин Салахиев! Собирайтесь!

Побледневший Шамук, словно ожидая защиты, жался ближе к Ардуанову. Мирсаит-абзый спокойно спросил у милиционера, за что забирают, узнав, мол, за скандал и драку, убедительно настаивал на прощении парня, прибавляя, что такого больше не повторится.

— Вот еще безобразие! — накинулся на него милиционер-татарин. — Вместо того, значит, чтобы своевременно доставлять нам нарушителей порядка, вы, старший в артели, покрываете их и способствуете тем самым... кгм... кгм... Ай, нехорошо!

Дважды повторять не стали — уткнули Салахиеву в спину железный страховитый наган да и увели, не успел он даже поужинать.

Артель притихла, словно вдруг обездоленная. Потом все вместе накинулись на Певчую Пташку; мол, ты зачинщик, болтун проклятый! Ты языку удержу не знал, ты. Дразнишь, так знай, кого дразнить, глупец бестолковый. Ты дразни тех, кто с отцом-матерью рос, там хоть до коликов задразнись — они и усом не пошевелят. У сироты ведь душа, что струна у скрипки: чуть дотронься — и стонет уж невыносимо. Чего будем делать, если Шамука не выпустят теперь? На тебе это черное дело, Фахриев, на твоей совести.

Нефуш — Певчая Пташка, испросив у Ардуанова разрешения, побежал — из барака еще на цыпочках — относить Шамуку «передачу».

Когда прибежал обратно, окружили его артельщики.

— Ну, как там?

— Видел Шамука-то?

— Плачет небось, конечно...

— Ой, ой-ой, родненькие, кто не видел — не убудет, тот, кто видел, — пусть забудет, господи, спаси и помилуй. Ежели засядешь туда, и не думай, что скоро выберешься, вот так. Там, братцы, не сказывают: душенька-голубонька, бабочка-малявочка, певчая ты пташка, звонкая соловушка — бац! Трах! И за тобой навек закрылись железные замки запоров. Там, братцы, ограда вот такая высокая, как меня на меня поставить, а снизу еще старшого — ох! — а сверху в два ряда колючая проволока. Только было подкрался я к забору да приставил глаз к махонькой щелке, как закричит откуда-то сверху солдат с ружьем: «Стой, стрелять буду!» — так я, братцы, верите, за версту от того забору очнулся, не заметил, как и пробежал столько...

— Эх, бедняга Шамук, говорю, ужели не воротится теперь, а?

— Вот брат, как не доглядишь за нермами, как дернутся оне, так и бывает.

— Нефуш все, он довел!

— А вон и у него же фонарь под глазом.

— Фонарь, он того... то зажгется, то погаснет... а чего Шамуку делать? Правда, Пташке и приврать ничего не стоит.

Шамук воротился через два дня. Увидев его живым и здоровым, артель возрадовалась, словно поймав живую белку. Было в артели куда больше ста человек — все, как один, бросились к Шамуку, расспрашивали его, хлопали по плечу, щелкали языками, качали головой, словом, жалели и здравили в честь возвращения.

Ардуанов подошел к Шамуку после всех артельщиков, когда те уже наговорились и нащелкались вдосталь, выведя Салахиева одного на лесную тропу, долго расспрашивал тоже, что и как. Сказал под конец:

— Ну, сынок, напугался я было чуть не до смерти, думаю, упрятали тебя навовсе. Давай уж, чтоб более не попадаться, веди себя как следовает...

— Сказать честно, Мирсаит-абзый, вот честно? Поклялся я там, мол, если на этот раз выкарабкаюсь, никогда, ну, никогда! — не подниму на человека руку. Никогда, ну, никогда!

— Верно это?

— Чтоб мне провалиться. Чтоб мне солнца больше не увидеть.