«Появились морщинки, седина, но глаза все те же, молодые, внимательные…» – подумал Птахов. Он поклонился старой учительнице и, улыбаясь, сказал:

– Если я скажу вам, Марина Николаевна, что я там делал, вы все равно мне не поверите.

«Откуда он знает мое имя?» – подумала учительница и, всмотревшись в его лицо, ахнула:

– Да это Птахов!

Он взволнованно взял маленькую руку учительницы в обе руки и сказал:

– Помните, много лет тому назад на этот самый вопрос я ответил вам, что забирался в ту комнату для того, чтобы остаться одному и обдумать свои поступки.

– Не помню, – смущенно призналась Марина Николаевна. – За эти годы было столько всяких случаев…

– А теперь я был там исключительно с целью воспоминаний, – сказал Птахов.

Сторожиха недоуменно пожала плечами и отошла.

Марина Николаевна пригласила Птахова в учительскую, и они занялись оживленной беседой, вспоминая далекое прошлое.

В это время Агриппина Федоровна придирчивым взглядом окинула зал и распорядилась впустить девочек. Они лавиной хлынули занимать первые ряды. Сзади всех, немного смущаясь, вошли мальчики из девятой школы, приглашенные на встречу, и заняли самый последний ряд…

…Вечером Сафронов писал в своем дневнике:

«Был в девчоношной школе на встрече с писателем Петром Алексеевичем Птаховым. Пришли мы с Новиковым рано…

Петр Алексеевич! Я видел, как вы грустили у окна. Я видел, как вы, точно мальчик, полезли на вышку и оттуда возвратились в сопровождении сторожихи, запачканный в пыли и смущенный. Я вначале ничего не понял, но потом Елена со слов завуча рассказала мне, что с этой маленькой комнаткой наверху у вас связаны были воспоминания. Вы, выдающийся человек, не стыдитесь своих чувств, а я, мальчишка, стыжусь их. Если мне хочется плакать – я обязательно засмеюсь. Теперь я понял, что это лицемерие, а прежде мне казалось, что так оригинальнее…

Я сидел в зале и думал: с какой гордостью вы, наверное, вышли на сцену, ведь на вас смотрели сотни тех, кто за ваш роман получает на экзаменах двойки и пятерки. А вы вышли на сцену так просто. У вас должно быть, нет тщеславия, а у меня есть. Я читал свои стихи на олимпиаде и важничал. Все это нужно пересмотреть… Я ведь, Петр Алексеевич, могу важничать и не важничать, как захочу.

Елена поступила на встрече предательски. Но на нее я не в силах ни сердиться, ни обижаться. После вашего выступления она сказала: «Есть среди присутствующих один человек, а может быть, и много таких, которые пишут стихи и прозу… И вот тот человек, которого я имею в виду, считает себя выше остальных людей. Этот человек занят только собой, его не интересуют окружающие. Он разыгрывает из себя Печорина, и коллектив ничего не может сделать с ним. Если он останется таким на всю жизнь, то будет несчастным человеком. Скажите, пожалуйста, Петр Алексеевич, что-нибудь этому человеку». Так закончила Елена, и мне показалось, что ее слова взволновали вас.

То, что говорили вы на слова Елены, глядя в зал, вы говорили мне. И мне казалось, что своими пытливыми, умными глазами вы нашли меня среди всех. Я краснел, бледнел, отчаивался, радовался. Это они все придумали, Петр Алексеевич, ради меня придумали. И приглашение нашего класса, и я даже готов думать, что и встречу с вами, и самый приезд ваш в наш город они придумали из-за меня, эти дотошные Елена, Вера, Непроливашка, Новиков и Агриппина Федоровна. Но, скажу вам откровенно: вот это товарищи! Это удивительные ребята, и я постараюсь сделать все, чтобы походить на них, как это советовали мне вы».

Сафронов кончил писать, аккуратно закрыл корочки тетради, положил ее в портфель и долго еще сидел в глубокой задумчивости. На его столе рядом с портфелем лежало большое, румяное яблоко.

Глава двадцать вторая

Старые люди не помнили таких ранних и устойчивых холодов в Сибири. Весь декабрь упорно держались сорокаградусные морозы. Дни стояли ясные, солнце щедро заливало улицы, и под лучами его разноцветными огнями переливался снег.

Старые люди прочили, что вот-вот станет река, подковой огибающая город. В отличие от других рек, она ставала только в январе.

Как зверь, запаленный быстрым бегом, красавица река стремительно неслась вперед, позванивая льдом, и к небу от нее поднимался густой пар.

Утрами в городе завывала сирена, извещая учеников о том, что в школу можно не ходить. Но морозными утрами улицы так же оглашали веселые крики ребят и скрип снега под их ногами. Ученики были укутаны шарфами, платками, шалями так, что видны были только отчаянно веселые глаза с густыми белыми ресницами. Сторожиха всплескивала руками и, ворча что-то себе под нос, принималась развязывать закуржавевшие шарфы и шали.

Как это ни странно, старшеклассниц мороз пугал больше, и в классах зачастую не хватало половины учениц.

Вера пришла из школы поздно. Чтобы не следить, она сбросила в прихожей валенки и в чулках, не снимая шубы, на ходу стягивая рукавички, побежала к матери.

Оксана Тарасовна сидела за швейной машиной и из разноцветных кусочков материи шила мешочки для елочных подарков. Она готовила новогодний праздник для детей в Доме офицеров.

– Мама, ты не можешь себе представить, что я расскажу тебе, – сказала Вера, с ногами залезая в кресло.

Оксана Тарасовна перестала шить, сняла очки и вопросительно посмотрела на дочь.

Вера сбивчиво рассказала матери, что вчера вечером к Елене домой пришла артистка болгарского радиокомитета Цола Георгиевна Стефанова. Она приехала сюда по поручению своего мужа – директора одной из болгарских школ. Стефанов был вместе с отцом Елены в лагере Майданек и совершенно случайно спасся от смерти. После войны Стефанов был тяжело болен, но по его просьбе жена упорно разыскивала Наталью Николаевну Стрелову. Только в 1946 году ей удалось установить, куда та была эвакуирована. Стефанова отправилась в Сибирь, но Стрелову в живых уже не застала.

При встрече с Еленой Стефанова расплакалась и, не спрашивая ее согласия, заявила, что завтра же увезет ее в Болгарию, так как, умирая, Стрелов наказал Стефанову позаботиться об его жене и дочери.

– Ну и что же? – взволнованно спросила Оксана Тарасовна, когда Вера закончила свой рассказ, прерываемый несколько раз слезами.

– Елена отказалась ехать за границу и отказалась взять от Стефановой деньги. Ты поговори со Стефановой, мамочка.

– Постараюсь, – сказала Оксана Тарасовна.

…Но было уже поздно. В этот момент на станции раздался второй удар большого колокола. Женщина в котиковой дохе и фетровой шляпе стала на подножку вагона.

– Мне очень тяжело от того, что вы зря ехали в такую даль, – взволнованно сказала ей Елена. – Я буду часто писать вам…

Стефанова покачала головой:

– Нет, Леночка, не зря. Мой муж выполнил слово, данное другу. Он нашел тебя. И если ты не захотела ехать к нам, на то твоя воля. Будь счастлива!

Морозный воздух прорезал гудок паровоза.

– Заходите, гражданка, в вагон, – сказал проводник Стефановой и вскочил на ступеньку.

Звякнули буфера, медленно покатились вагоны, и поезд исчез в морозной дали.

Долго стояла Елена и смотрела туда, за беспорядочные вокзальные постройки, где только что промелькнули огни поезда.

Она шла, не замечая мороза, и думала о дружбе своего отца со Стефановым, о Цоле Георгиевне, приехавшей чуть не с другого конца света. Какое же это счастье – стремиться к таким вот возвышенным поступкам, любой ценой выполнять слово, данное товарищу, хотя он уже мертв и не узнает об этом!

Елена прибежала к Сверчковым с обмороженными ногами. Она и не заметила, как произошло это. Кирилловна и Оксана Тарасовна принялись оттирать ее ноги спиртом. Затем Елену напоили портвейном, уложили на диван в столовой, закутали в одеяло.

Рассказывая Оксане Тарасовне о своей встрече со Стефановой, Елена плакала, всхлипывая совсем по-ребячьи. Оксану Тарасовну по сердцу резанули слова Елены:

– Мне одиноко жить одной. Жаль Стефановых, они такие добрые и благородные. Но разве я могу поехать в другую страну? Ведь папа никогда и ни за что не покинул бы Родину…