Костя поднял голову, посмотрел на небо, пестрое от бесчисленных звезд, блистающих красными, желтыми, синими огнями, на луну в светлом ореоле, медленно плывущую в неизвестную, бесконечную даль, и ему стало немного грустно.

– Нет, Дина, по-моему, радость всегда должна жить в человеке, даже в самые трудные минуты!

– Ты так думаешь, Костя? – доверчиво взглянув на товарища, переспросила Дина. – А мне так стыдно сознавать, что сейчас, например, мне так хорошо, так радостно…

– Почему, Дина? – оживился Костя и в порыве схватил ее руку.

Она не отняла руки и, смущенно наклонив голову, сказала:

– Не знаю. – Помолчала и добавила: – Пойдем, Костя. Мама будет беспокоиться.

Они встали и, держась за руки, пошли к переулку. Со стороны улицы до них доносился глухой лай собаки, неясный стук, гул города. А река горела многоцветными огнями, отражая в себе море звезд, трепетала, качая серебряный лунный мостик.

В этот вечер Костя так и не сказал Дине, что она лучше всех девчонок на свете.

Друзья в беде познаются

Оживленная, с блестящими глазами, вбежала Дина по лестнице к дверям дома Петерсон. Дверь открыла Кира, радостно ахнула, чмокнула Дину в щеку и долго возилась в сенях, забивая палкой тугую щеколду двери.

Все члены семьи Петерсон сидели в одной комнате, за столом. На столе стояла небольшая лампа с закопченным стеклом. Ольга Семеновна раскладывала пасьянс «истерику». На стуле, где сидела Кира, лежал надетый на серебряную ложку рваный чулок, – должно быть, до прихода Дины девушка занималась штопкой. Младший брат, Игорь, читал.

Окна комнаты были завешены темными одеялами. Всюду валялись тряпки; на буфете, на стульях, в углу грудами стояла немытая посуда.

– Как это ты не боишься одна ходить? Кругом такая темнота! – удивлялась Кира.

– Я не боюсь, я… – сказала Дина и не договорила. Она не решилась сказать, что до самых ворот ее провожал Костя.

– Вот жизнь какая, Диночка, – жалобно заговорила Ольга Семеновна. – Ни света, ни керосина… Хлеб достать – полдня потерять надо. А бомбежки с ума сводят.

Дина кивнула головой, соглашаясь с грустными доводами Ольги Семеновны, но глаза ее по-прежнему смотрели оживленно.

Ольга Семеновна вздохнула и подумала: «Ну, молодежь пошла, ничего не понимает».

– Уж сдавались бы лучше, – с раздражением сказала она, – разве устоишь против такой силы?

Слова эти поразили Дину.

– Как сдаваться, Ольга Семеновна? – растерянно спросила она.

– Да так. Людей-то сколько погибло, подумать страшно. Ты думаешь, отец твой вернется?

Глаза Дины наполнились слезами, она молчала, опустив голову.

Распустив толстые, бесформенные губы, Игорь слушал слова матери.

– Ну уж, мама, так жестоко говорить! – вступилась за Дину Кира. – Может, и не убьют Иннокентия Осиповича.

– Он свою власть защищает, ему и голову сломить любо, – упрямо сказала старуха.

В словах ее Дина почувствовала злобу и невольно вспомнила день своих именин, восторженные взгляды Ольги Семеновны, которые она бросала на отца, ее льстивые слова… «И тогда она носила камень за пазухой», – подумала Дина.

Кира положила ей на колено белую, изнеженную руку с золотым кольцом на пальце и горячо заговорила о том, что она нисколько не боится немцев.

– Одна знакомая девушка рассказывала мне, что они даже целуют дамам ручки! – с увлечением закончила она.

Дина ничего не сказала. В ней поднялась злоба. Ей захотелось скорее уйти отсюда.

Она встала и обратилась к Ольге Семеновне:

– Мама просила у вас нашу мигалку…

– Мигалку? Ах, да я и забыла, – отозвалась Ольга Семеновна, тяжело поднялась со стула, взяла с подоконника маленькую самодельную мигалку и подала Дине.

– Спасибо. Я пошла, – не глядя ни на кого, сказала Дина и шагнула к дверям.

– Да ты сиди, Диночка, мы проводим тебя, – оставляла ее Кира.

Но Дина почти выбежала на улицу, с трудом сдерживая гнев и слезы обиды.

Она толкнула плечом проходившую мимо высокую, толстую женщину и не заметила этого.

– Дороги мало, девочка? – низким, почти мужским голосом сказала женщина.

– Семеновна! – крикнула Дина с такой радостью, что та от удивления остановилась.

– Дина! Ты чего тут делаешь?

– Семеновна, как я рада, что вас встретила!

– Да ты чего радуешься так?

– Семеновна, я была сейчас у Петерсон. Вы знаете, они какие… – И Дина слово в слово пересказала старухе только что происшедший разговор.

Семеновна повернулась к дому Петерсон и погрозила в темноту большим кулаком.

– А та, селедка старая, беду на Родину кличет. Эти Родину за копейку продадут. Иуды, христопродавцы! Тьфу! – Семеновна плюнула. – Шкуры свои берегут. Недаром пословица говорит: «Друзья в беде познаются».

Два письма

Солнечный луч разбудил Дину. Он скользнул на подушку, пробежал по глазам, и сквозь закрытые веки Дина почувствовала свет и тепло. Она потянулась так, что ногами и головой прикоснулась к холодным спинкам кровати.

В комнате Екатерины Петровны скрипели половицы. Она собиралась на завод, куда поступила с первых же дней войны.

Дина открыла глаза. Комнату заливал яркий солнечный свет. Луч преломлялся в зеркальном трюмо, и над кроватью дрожала гамма всевозможных цветов спектра.

«Как красиво, – думала Дина, любуясь многоцветными зайчиками, – как хорошо, ясно, тепло в комнате». Но на душе было грустно. С начала войны, чаще всего по утрам, Дина ощущала в себе какую-то ноющую боль.

Неожиданно мысли ее перекинулись на другое. Она вспомнила давнишний разговор с Костей о силе воли. Костя тогда сказал, что каждый человек может развить в себе силу воли. Дина тоже верила в это, и ей захотелось унять в себе тревогу, научиться хладнокровию во время бомбежек, настойчивости в трудной для нее работе с домохозяйками, спокойствию в ожидании писем от отца.

«Буду развивать в себе силу воли», – решила Дина и начала одеваться. Спешить было некуда, но она нарочно встала, потому что ей очень хотелось понежиться в постели.

– Ты что же так рано? – удивилась Екатерина Петровна. – Еще Юрик не встал.

Она сделала указания по хозяйству и торопливо ушла.

«Вот у мамы есть сила воли, – подумала Дина. – Она всю жизнь жила в свое удовольствие, не хотела поступать на работу и всегда рассуждала так: женщина должна быть матерью и хозяйкой. Но началась война, и она сразу же пошла работать на оборонный завод».

Дина помнила, как Игорь Андреевич не раз говорил, посмеиваясь: «У вас, Екатерина Петровна, философия немецких жен: киндер и кюхе, только кирхе не хватает»[2]. Екатерина Петровна сердилась и доказывала, что взгляды ее полностью отличны от взглядов немецких обывательниц.

«И вот теперь Игорь Андреевич, наверное, убедился в этом», – с радостью думала Дина, прибирая в комнатах. Ей всегда было обидно, что Куренков считал ее мать отсталой женщиной.

Дина одела и накормила Юрика, выгладила его белую панаму, выстиранную накануне, надела на кудрявую русую головку брата и повела его в детский сад.

Они спустились по ступенькам террасы и остановились, услышав, как хлопнула калитка.

Вошел почтальон.

– Письма Затеевым! – звонко крикнул он, не сходя с места.

Дина бросила Юрика и по дорожке побежала к почтальону.

Она взяла два письма и, разглядывая их, медленно повернула к дому.

На синем конверте она узнала крупный почерк Кости. На другом треугольном конвертике незнакомой рукой было написано: «Тов. Затеевой». Дина долго вертела письмо в руке, не зная – ей или, матери оно предназначено: ни имени, ни отчества адресата на конверте не было. Оба письма она положила в карман жакета и повела Юрика в детский сад.

Дорогой несколько раз она порывалась вскрыть конверты, но решила, что вот теперь-то и пришло время тренировать силу воли.

«Оба письма прочитаю после работы», – подумала она и начала подробно отвечать на вопросы Юрика: от кого письма, почему они были у почтальона? Потом он заинтересовался, есть ли у поезда шины, когда приедет папа и сколько у немцев пушек.