– Как поэтично!

Внезапно он прыгнул – не хуже настоящей жабы, должен признать, – и, бухнувшись на пол прямо передо мной, попытался заглянуть мне в глаза.

– Твердовский, имею я право на эвтаназию?

– Что случилось?

– Ты прекрасно знаешь, что случилось. – Он больно ткнул меня пальцем в живот. – Ты лучше кого бы то ни было это знаешь.

Если с утра у вас не было маковой росинки во рту, организм наиболее эффективно перерабатывает шлаки. А если к тому же вас и пальцем в живот… Целительное воздействие подобного пальпирования не поддается оценке.

– Ну да, тебя бросила жена, если ты это имеешь в виду, – проговорил я. – Тоже мне, несчастье!

Этим мне хотелось лишь подчеркнуть всю неуместность излишне эмоциональных реакций. Ну, отрезали тебе полторы ноги, прихватив еще кое что в придачу – тоже мне, несчастье! В смысле нужно встречать подобные напасти достойно, в тишине сердца своего, и ни в коей мере не напрягать собственными бедами других граждан.

– Я не могу без нее дышать, – сказал Евлахов, для которого подобные рассуждения, очевидно, являлись чересчур тонкой материей. – Она была для меня вроде кислородной подушки.

– Кто, эта…

– Молчи! – рявкнул он.

– Может, она не позволяет тебе видеться с ребенком?

– На хрен ребенка!

Он явно нуждался в реабилитационном курсе назидательно-философской терапии, поскольку ранее в основном муссировалась тема „отцов и детей": дескать, жена – говно, вот только хреново, что ребенок растет без отца, и что кроме отца с ним никто не может сладить, а отца нет рядом, и что сын теперь – настоящий беспризорный… Ну и, естественно, сердце кровью обливается. Сердце отца, естественно…

– Знаешь, о ком мы больше всего тоскуем, козлы? – глубокомысленно проговорил я. – О людях, которые могут запросто обойтись и без нас. И только поэтому. Сделай вид, что тебе на нее насрать, и она завтра же прибежит сама. Приползет на полусогнутых и станет облизывать тебе жопу.

Он истерически заржал. Видимо по его мнению я сморозил несусветную глупость.

– Зря смеешься, – отозвался я, – все это – суровая правда жизни.

Он снова ткнул меня пальцем в живот: да так подленько, неожиданно – хоп! – и только кадык задергался.

– Не пытайся сбить меня с панталыку!

– Слушай ты, Карлсон недоделанный…

Евлахов разразился пламенной тирадой, что Люська, мол, не рождена для облизывания жоп, то есть, чтоб сказку сделать былью, и что если она увидит где-то голую жопу, она разве что покусать ее в состоянии, и это и есть суровая правда жизни.

Одним словом, разговор складывался содержательный.

Мы оба орали, как мудаки.

Он – про ее кусательные способности..

А я в ответ:

– Тогда на хрен она сдалась? У тебя что, жопа казенная?

А он:

– А я не могу без нее дышать! На хрен мне жопа на том свете?

А я:

– Так ведь ты еще пока на этом свете!

А он:

– Вот именно – пока. Я ведь уже говорил, что ждал тебя. И не из-за твоей паршивой хавки, между прочим.

– То-то я гляжу ты в сторону сумки даже не глядишь. А что, интересно, было паршивее, сыр или галеты?.. Что ты сказал???!!!

Тут до меня дошло.

Я решительно повернулся с намерением уйти, но он намертво вцепился в рукав моей куртки.

– Послушай, сам я никогда не смогу этого сделать, я уже убедился. А кроме тебя у меня больше никого не осталось.

С поэтами не соскучишься! Ей-Богу! Я попытался отодрать его руки от куртки – безрезультатно.

– Значит, ты вообразил, что имеешь право на эвтаназию?

– А кто сказал, что муки обязательно должны быть физическими?!

Он зарыдал. Видимо, на солнце появились какие-то злокачественные пятна: вчера Момина, а сегодня Евлахов на мою бедную черепушку.

– Не фиг нюни распускать! – сказал я ему. – Хорошо, как ты хочешь, чтобы я это сделал?

В принципе это был возмутительный шантаж. Дождался бы он, кабы не куртка. Вот интересно: если бы вашу куртку грозили изорвать в клочки, как бы вы поступили на моем месте?

Толька тут же успокоился – шантажист хренов – и потащился в дальний угол комнаты, где на кресле, на куске белого целлофана, валялся провод с оголенными концами.

– Это из силовой розетки, – пояснил он. – Ты должен взять его, только осторожно, и потом коснуться моей левой руки.

– А почему именно левой?

– Физики не знаешь. Ток идет как? По диагонали: левая рука – правая нога.

– Ну и что?

– А сердце где?

– Понятно. – Я взял провод. Попутно я мог бы заметить, что знание физики не доводит до добра. Коля Чичин, к примеру, тоже неплохо разбирался в физике. Во всяком случае ему удалось так лихо сконструировать макет бомбы, что все вокруг приняли ее за настоящую. Но ни к чему хорошему это не привело.

– Только осторожнее! – воскликнул он. – Смотри себя не долбани. И потом скажешь, что таким меня и нашел: иссиня-черным с вывалившимся языком и выпученными глазами, а дверь в квартиру была открыта.

– Все продумал, скотина, – заметил я. – Ладно, приступим. Если ты твердо решил, тянуть не имеет смысла.

– Секундочку.

Толька сосредоточился и закрыл глаза.

– Давай – сдавленно проговорил он.

Разумеется, я мог бы превратить все в фарс и возмущенно воскликнуть:

– А зачем тогда было жрать галеты?

Но кем уж точно мне не хотелось быть, так это шутом гороховым – Момина верно подметила.

Мне всегда казалась непостижимым, что вот человек живет, дышит, в нем протекают какие-то сложные экзистенциальные процессы, а через секунду он уже – сама индифферентность. Мешок, набитый костями и ливером. А в отдельных случаях – и галетами с сыром.

…Итак, он закрыл глаза и вытянул вперед дрожащую ладонь. Какая же она все-таки сука! Сука!! Сука и блядь!!! А может и не сука. Она ведь не виновата, что он вымотал ей все нервы. Скорее всего, не сука. И уж тем более – не блядь.

Собственно, какая разница, блядь – не блядь. Может, лучше была бы блядью последней, но с ним бы при этом не разводилась.

Неужели и со мной когда-нибудь может случиться подобное? Жены-то, к счастью, у меня нет, но возможны ведь и другие причины. Какая нечисть должна в лесу сдохнуть, чтобы мне – Геннадию Твердовскому по прозвищу Антипончик – захотелось устроить пляску святого Витта над развалинами собственного Я?

Евлахов ждал. Сейчас конец провода коснется руки, и на его страдающее сердце ринется кодла заряженных частиц. И он задергается, словно стиральная машина в режиме отжима. А потом брякнется на этот прожженный в семидесяти трех (или уже больше?) местах ковер и выпученными глазами уставится в потолок. Ковер он прожигал, когда засыпал на нем пьяный с сигаретой в зубах.

Интересно, смог бы я его задушить? Вряд ли. Не так уж много он значил в моей жизни. Фил… Остекленевшие глаза Джека Николсона… Я с трудом отогнал видение.

– Ты завещание хотя бы написал? – поинтересовался я.

– На хрен! – прорычал Толька.

Глаза его по-прежнему были закрыты.

– Сначала нужно выяснить готов ли агрегат. – Я коснулся одним концом провода другого. Раздался треск и во все стороны посыпались искры.

– Тоша, телик вырубило! – послышался из открытого окна грубый женский голос.

Евлахов уставился на меня.

– Ты же сделал общее замыкание, козел! – возмущенно прокричал он.

Я снова свел концы провода. Никакой реакции не последовало. Фарс все же восторжествовал. Чаще всего так и происходит: ты в полной уверенности, что перед твоими глазами развертывается трагедия, но стоит приглядеться – чистейшей воды фарс.

– Значит не судьба, – мирно проговорил я. – Пойдем, выдернем его из розетки.

– Знаешь ты кто? – ощерился он. – Ты – жалкий лицемер. В своих романах проповедуешь одно, а на практике…

– Мои романы – дерьмо, – отозвался я.

– Сам ты – дерьмо, а как раз романы у тебя… Такое бывает.

Бедный наивный Толька Евлахов.

– Рассказать тебе кое-что о моих романах?

– Да пошел ты!

– Я серьезно. Получишь массу удовольствия. Откровения мудозвона Твердовского специально для мудозвона Евлахова. Эксклюзив.