Предостережение Ирода однако было не напрасным: если молва о его причастности к изгнанию Тиберия на Родос достигла восточных провинций, то дела его обстоят хуже, чем он себе это представлял до сих пор.
- Да, у Ливии есть причины ненавидеть меня. И со временем их не становится меньше…
- Кто исполнен решимости посвятить свою жизнь долгу, тот всегда окружен врагами, - встрепенулся Ирод, - я отдал все этой земле, я подарил иудеям храм, молва о котором облетела все края, я возвел десятки других храмов, построил города, прорыл каналы, проложил сотни дорог… и окружен врагами… Я - идумеец, в этом все мое прегрешенье. Долго ли простоит этот великолепный храм? - спрашиваю я сам себя. И не нахожу утешительного ответа…
- Твои деяния останутся в веках, - ободряюще заметил Анций.
- На второй день после кончины я буду оболган, через десять лет никто не вспомнит, что Священный Храм воздвигнут моими руками, а через сто лет моим именем будут пугать прохожих.
- Но…
- Теперь оставь меня, Анций, ты был моим близким другом, благодарю тебя. И - прощай…
Ирода похоронили в крепости Иродион. Народ высыпал на улицы Иерусалима, лица людей были возбуждены, многие не скрывали восторга, некоторые воинственно кричали, атмосфера в городе накалялась, переполнялась нетерпением, грозившем вот-вот вылиться в столкновение с гарнизоном солдат.
Анций и Птоломей, смешавшись с толпой, наблюдали за развитием событий. На рынке несколько человек открыто призывали к бунту. Приблизившись, Анций в одном из подстрекателей признал Юкунда, отставного офицера, след которого он, казалось, утерял безвозвратно. Неподалеку от него, гневно жестикулируя, стоял человек, показавшийся знакомым. Вглядевшись, Анций с изумлением узнал в этом человеке… Цаддока. Это был уже не юноша, а бородатый мужчина в расцвете лет.
Собравшаяся публика охотно внимала заразительным речам ораторов. Анций подумал, что было бы не разумно и, возможно, опасно обнаруживать себя в эту минуту.
- Тебе знаком этот человек? - кивнул он на Цаддока.
- Да, он сплотил вокруг себя самых непримиримых, они называют себя зелотами и признают только силу. Надеются захватить власть, убивая каждого, кто не разделяет их убеждений. Они против фарисеев, против саддукеев, против всех.
Напряжение в городе росло с каждым часом и Анций понимал, что случись вспыхнуть восстанию, а дело шло именно к тому, то немногочисленный гарнизон не сумеет оказать достойного сопротивления.
Семейство Ирода - наследники, родственники, друзья - немедленно покинули город; во-первых, ради безопасности, а во-вторых, им надлежало прибыть в Рим для торжественного утверждения завещания.
Не стали искушать судьбу и Анций с Птоломеем. Выбравшись за крепостные стены, они лихо пришпорили свежих лошадей, надеясь засветло достичь Кесарии и поспеть к отплытию царской депутации.
Оставалось преодолеть не более десяти миль, когда они увидели первые легковооруженные отряды римлян, затем следовал небольшой отряд тяжеловооруженных войнов, шагавших рядами по шесть человек, потом саперы, вырубающие по ходу движения кустарник, далее они увидели легата Публия Квинтилия Вара на белом мускулистом рысаке; его красная накидка трепетала на ветру среди десятка других таких же накидок, в какие облачена была окружающая его веселая свита. Вар заметил Анция, удостоил его небрежным кивком. Следом за свитой показалась кавалерия и две осадные машины и, наконец, основная масса войск. Опытным глазом Анций определил, что было их не менее трех легионов. Задиристо устремлялись в небо боевые знамена - римские орлы. И как обычно, в хвосте войск плелись зеваки, больше жизни обожающие зрелища.
* Силлай был казнен с одобрения Августа
* города в Вифинии.
Глава 20.
Ничему не удивляться.
Желающего судьба ведет, а не желающего тащит. Одни наживают состояния, другие болезни, Анций наживал врагов. Вела его судьба или тащила? Кто исполнен решимости посвятить свою жизнь долгу, тот всегда окружен врагами. Он часто вспоминал эти слова Ирода, находя в них хоть какое-то утешение. Видят Боги, он старался быть осмотрительным, избегать дворцовых интриг, он согласен был унижаться перед всесильной Ливией, не замечать высокомерия родовитых патрициев, терпеть ядовитые намеки, в которых явственно проступала зависть: какой-то ничтожный перузианец, раб, напялил на себя ангустиклаву* и ходит среди них, прямых потомков Энея, как равный и к мнению которого сам Август прислушивается порой больше, чем к их собственному. Со всеми этими невзгодами Анций мог бы примириться. Но выше его сил, непреодолимым препятствием, его отрадой и его бедой была убежденность исполнить свой долг до конца, чего бы это ему не стоило и какими бы последствиями не грозило. Но, к счастью, в этой его убежденности содержалось немало здравого смысла, удерживающего его от опрометчивых и безрассудных поступков. Он догадывался, что Ливия узнает о каждом его шаге не от тайных осведомителей, услугами шпионов она конечно не брезгует, но зачем усложнять дело, когда все можно выведать проще, если не забывать о старинной, как мир, истине - общее ложе и секреты делает общими. Но он догадывался также, что за ночной откровенностью Августа, оборачивающейся для него, для Анция, угрожающей стороной, таится не близорукая наивность, нет, и уязвленный Ирод на предсмертном одре согрешил, обвинив принцепса в недальновидности и нерешительности; он догадывался, что за всей этой доверчивостью на интимном ложе Август скрывает какой-то свой дальний политический расчет. Иной раз для общей пользы выгодней прощать, чем настаивать на возмездии, вспоминал он сказанное принцепсом и чувствовал, что в этих словах заключен огромный смысл и может быть в этих не простых словах следует искать отгадку противоречивых на первый взгляд поступков его покровителя.
Уже много лет Италию не раздирают опустошительные войны, римляне не истребляют друг друга, а Август не упускает случая напомнить: спасение от гражданских войн в их забвении. Он не обращается больше к солдатам так, как это было в те дни, когда против его армии стояла армия Марка Антония; тогда он называл своих легионеров - соратники, подчеркивая этим обращением единомыслие и оправдывая убийство одних римлян другими такими же римлянами; теперь он говорит им - войны, теперь он сплачивает армию в единую силу, у которой может быть только один враг - варвары.
Рим непобедим. И он останется непобедимым, если род Клавдиев и род Октавиев не будет гневить Богов распрями, а соединится в мудром государственном союзе. И разве во имя мира и спокойствия не разумно было простить Корнелия Галла, фаворита Ливии? И не для пользы мудрого союза ограничиться малой строгостью к Тиберию? А чтобы связать руки жене, а Август знает их проворство, не стоило сослаться на неопровержимые улики, добытые его верным слугой - Анцием Валерием, тем самым усмиряя супругу и снижая ее напор в попытке обелить сына? Что значит жизнь римского всадника в этом грандиозном движении?
Свой долг Анций видел в подчинении необходимости во имя общественного блага и, поразмыслив, пришел к выводу, что если ему что-то и не совсем понятно в действиях принцепса, то это не его ума дело; а вот настаивать всякий раз о возмездии для казнокрадов, пожалуй, и впрямь недальновидно и Анций порадовался собственной интуиции, благодаря которой рискованные сведения об Элии Галле он упрятал подальше и ни с кем не обмолвился на этот счет.
Он не выискивал врагов, но неизменно находил их и по злому совпадению - врагов могущественных. Ливия, Тиберий и теперь вот, судя по всему, прибавится к ним Юлия - дочь Августа.
Управляющий Мустий в присущей ему неуклюжей манере приблизился, потоптался простофилей на месте и выпалил:
- Августа хотят убить.
В устах добродушного усердного и недалекого домоправителя эти слова чуть было не вызвали смех, Анций иронично взглянул на него и увидел очень осмысленное и серьезное лицо.