В результате в этот раз Буковского защищал адвокат Швейский, имеющий допуск «в соответствии со списком, утвержденным КГБ».

Больше с Владимиром в Советском Союзе нам повидаться не удалось. У него опять ни дня на свободе, опять годы лагеря и тюрьмы. Но я не забывала его. После каждого свидания с Владимиром его мать передавала мне от него приветы и даже поздравления с праздником. Значит, и он не забыл своего первого адвоката. Я безотказно оказывала Нине Ивановне Буковской всю ту юридическую помощь, которая была в моих силах. Знала от нее и о том, что с Советским Союзом ведутся долгие переговоры об обмене Владимира.

В 1976 году мы вместе с нашими друзьями уезжали на дачу в Перхушково в тридцати километрах от Москвы.

Это было днями полного отрыва от обычной московской жизни – ни газет, ни радио. Только прекрасный зимний лес, долгие лыжные прогулки, долгие вечерние разговоры за обедом, переходящим в ужин. В тот день наши друзья привезли с собой транзисторный приемник. Мы сидели все вместе за круглым столом в нашей маленькой столовой и слушали «Голос Америки». Пробиваясь сквозь какой-то треск и музыку, прозвучал голос диктора: «Самолет, на борту которого находится Владимир Буковский, прибыл в…»

И дальше сплошной треск разрядов. Уже потом, перебивая друг друга, повторяя каждое услышанное слово, поняли, что этот давно ожидаемый обмен состоялся, что Владимир свободен.

Впервые за многие годы Буковский был исключен из традиционного тоста московских интеллигентов – тоста номер два, тоста за тех, кто «там». Впервые пили за него в этот вечер все тосты – за его свободу, за его будущее, за то, чтобы слава не испортила его.

– Вот и еще один человек уехал. Еще одного больше никогда не увидим, – сказала я.

Зима, проливной дождь. Я, мой муж и еще трое наших спутников, каким-то чудом втиснутые в маленький автомобиль, едем по уже темной дороге.

Человек, сидящий со мной рядом, обращается ко мне: – Дина Исааковна, это невероятно, что мы вместе едем в этой машине, безо всякого дела, просто в гости. Ведь обычно я встречался с вами в Лефортовской тюрьме.

Время действия – декабрь 1977 года.

Место действия – дорога из Лондона в Брайтон.

Действующие лица – я и Владимир Буковский.

Позади только что закончившийся суд над Анатолием Марченко, известным диссидентом, автором книги «Мои показания», в которой он – бывший политический заключенный – описал тюрьмы и лагеря времен правления Хрущева.

Его осудили за нарушение паспортного режима. Но это была лишь внешняя причина. Подлинным основанием привлечения его к уголовной ответственности были написанные им и переданные на Запад для публикации открытые письма в поддержку нового направления демократизации в Чехословакии.

В народный суд Тимирязевского района Москвы, где слушалось это дело, пришли многие друзья Анатолия. Помню Павла Литвинова, Бориса Шрагина, Анатолия Якобсона и других, имена которых мне были известны по их участию в борьбе за права человека в Советском Союзе. Среди пришедших был и самый близкий и дорогой Анатолию человек, его нынешняя жена – Лариса Богораз-Даниэль. По иронии судьбы, судебный процесс над Анатолием происходил в тот самый день – 21 августа 1968 года, когда советские войсковые части вступили на территорию Чехословакии, оккупировали ее для того, чтобы, как сказано было в «Правде» 21 августа, «…служить делу мира и прогресса».

Все мы, собравшиеся в народном суде, уже знали об оккупации Чехословакии. Все, кроме Марченко. Меня специально просили ничего ему об этом не говорить. Его друзья не сомневались, что он в судебном заседании будет протестовать против вторжения и этим навлечет на себя новые преследования.

После приговора (Марченко был осужден к одному году лишения свободы) народный судья сказал, что я смогу ознакомиться с протоколом судебного заседания 26 августа и тогда же получу разрешение на свидание с Анатолием в тюрьме. Я обещала Ларисе и Павлу Литвинову встретиться с ними до того, как пойду на свидание с Анатолием. Мы назначили и время встречи – 25 августа в 6 часов вечера.

Наше знакомство с Ларисой Богораз-Даниэль началось с моей неудачной попытки защищать ее бывшего мужа-писателя Юлия Даниэля. Знакомство это не оборвалось тогда. У Ларисы и ее друзей часто возникала необходимость получить у меня совет. Но, помимо этого и независимо от этого, мы просто испытывали друг к другу чувство искренней симпатии, довольно быстро перешедшее в дружбу.

С Павлом Литвиновым я познакомилась позже, наверное в 1967 году, когда начала выступать в политических процессах. Но родители Павла – мои добрые и давние знакомые, с которыми меня связывали и общий круг друзей, и любовь к музыке, и совместные туристские походы. Поэтому, хотя мои встречи с Павлом носили деловой характер и были связаны с организацией защиты по нескольким политическим делам, дружба с его родителями сразу же определила неформальный характер наших отношений. Кроме того, Павел мне очень нравился мягкостью, терпимостью и личным мужеством, в котором я имела возможность убедиться еще во время процесса над Юрием Галансковым и Александром Гинзбургом.

11 января 1968 года, накануне окончания этого процесса, Павел и Лариса написали и передали на Запад для публикации обращение «К мировой общественности».

В то время в Москве и других городах страны многие писали и подписывали самые разнообразные письма протеста, в которых резко критиковали нарушения «социалистической законности», выступали с требованиями соблюдения демократических норм. Каждое из этих писем было заметным явлением общественной жизни. Слушали их по западным радиостанциям, читали и передавали из рук в руки тонкие листки папиросной бумаги с еле различимым текстом.

Каждый вечер, когда я приходила в консультацию, секретарь передавал мне пачку почтовой корреспонденции. Я вскрывала конверт за конвертом. Это были письма совершенно незнакомых мне людей. Большинство начиналось так:

Почти в каждом из этих писем перечислялись нарушения, допущенные судом при рассмотрении дела Галанскова и Гинзбурга и других. Почти каждое письмо содержало требование к властям – соблюдать собственные законы. Каждое такое письмо для его автора могло повлечь полное крушение всей его сложившейся жизни и требовало незаурядного мужества, а все вместе они свидетельствовали о возрождении общественного мнения, уничтоженного в нашей стране еще в начале 20-х годов.

Обращение Павла и Ларисы заметно отличалось от большинства полученных мною писем своим нравственным, гражданским пафосом. Они обращались не к властям, не к правительству и коммунистической партии, а к каждому из нас – «к каждому, в ком жива совесть». Они ставили каждого человека перед необходимостью нравственного выбора.

Помню, мы слушали это обращение по радио вместе с пришедшими к нам друзьями: