Но когда были названы имена Синявского и Даниэля, судья перебила Владимира – в первый и в последний раз за все время, что он давал свои пространные и очень резкие по тону показания:
– Буковский, суд рассматривает дело о событиях 22 января. Я прошу вас давать объяснения именно по предъявленному вам обвинению. Мы не уполномочены сейчас обсуждать дело Синявского и Даниэля.
Так же спокойно, с тем же непроницаемым выражением лица выслушала она жалобу Буковского на ее действия, на то, что она прервала его показания, не дает ему возможность объяснить мотивы своих действий.
– Секретарь, запишите заявление Буковского в протокол судебного заседания. Буковский, вы можете продолжать показания по предъявленному вам обвинению.
Вся остальная часть показаний Буковского была столь же резкой по тону, с теми же непримиримо четкими формулировками его отношения «к любой форме тоталитаризма», непримиримости ко всякому подавлению демократии. Но все эти формулировки были логически связаны с целью демонстрации или с тем, как эта демонстрация была разогнана. И Шаповалова его не прерывала.
Показания всех вызванных защитой свидетелей полностью подтверждали, что демонстранты молча подняли лозунги, что их действия не сопровождались нарушением порядка. Это же подтвердили и члены комсомольской дружины, разогнавшей демонстрацию.
Свидетель Клейменов (начальник комсомольской оперативной дружины, инструктор Московского комитета ВЛКСМ):
Мы подошли к группе у памятника только после того, как появились лозунги. Я видел нарушение общественного порядка в том, что группа собралась с лозунгами (листы дела 367, оборот – 368).
Свидетель Двоскин (начальник дружины):
До того, как толпа не выбросила лозунги, мы не подходили к ней; нас привлекло содержание лозунгов (лист дела 369).
Дал свое заключение и эксперт-психиатр Даниил Лунц:
Буковского, как не душевнобольного, следует признать вменяемым. Заключение о том, что Буковский страдает вялотекущей шизофренией, было ошибочным.
Судебное следствие подошло к концу.
И вновь мы, адвокаты, собрались вместе, чтобы обсудить позицию защиты. Дело в том, что после проведенного судебного следствия мои коллеги понимали, что непристойно адвокату полностью соглашаться с обвинением; признавать, что действия их подзащитных грубо нарушили общественный порядок.
Мы пришли к общему решению, что Меламед и Альский основную часть своих речей посвятят характеристикам подзащитных, анализу обстоятельств, которые привели их к решению принять участие в демонстрации. Оба они скажут, что судебное следствие не установило ни одного факта нарушения общественного порядка. Решено было, что от имени всей защиты я дам подробный юридический анализ всего того, что произошло на площади Пушкина.
Так разрешился наш спор, который начался еще в то время, когда мы изучали дело перед окончанием следствия.
1 сентября 1967 года судебное заседание открылось речью прокурора Миронова.
У меня нет возможности цитировать ее по протоколу судебного заседания – прения сторон в нем не фиксируются. Но сохранились моя запись и запись, сделанная Павлом Литвиновым. Это позволяет мне показать, как обосновало государственное обвинение свою просьбу об осуждении Буковского к трем годам лишения свободы.
Итак, речь прокурора Миронова:
Анализ материалов дела дает мне основания утверждать, что подсудимые совершили преступление, представляющее большую опасность для нашего государства. Преступление, которое они совершили, очень редкое в нашей стране. Именно поэтому оно особенно опасное.
Буковский и Хаустов, узнав об аресте своих товарищей, организовали демонстрацию протеста против этого ареста и против этих законов. Они выражали свое несогласие в обход существующих правил, и в этом я вижу нарушение общественного порядка.
Их лозунги требовали свободу арестованным и пересмотра советских законов. Я считаю, что квалифицирующий признак «грубого» нарушения порядка заключается в дерзости этих лозунгов. Подсудимые позволили себе выступить против наших законов, против органов государственной безопасности. Их действия были направлены на подрыв авторитета наших законов, на подрыв авторитета КГБ.
В этом большая общественная и политическая опасность действий подсудимых. Все трое являются активными участниками преступления, и я прошу советский суд всех их признать виновными.
Слово для произнесения речи в защиту Вадима Делонэ было предоставлено адвокату Меламеду.
Его речь, как мы и договорились, была посвящена характеристике Вадима, условиям его воспитания, мотивам, которыми он руководствовался, приняв участие в демонстрации.
Сказал Меламед и о том, что Делонэ не нарушил общественный порядок и потому по статье 190-3 Уголовного кодекса он должен быть оправдан.
И все же я считаю, что он, а вслед за ним и адвокат Альский нарушили нашу договоренность. Разрушили то единство в позиции, достигнуть которого нам стоило большого труда.
Как и почему родилась юридически порочная формула «не преступное, но противоправное деяние», которую Меламед настойчиво проводил через всю защитительную речь с самых первых ее слов?
Как может юрист признавать общественно опасным осуществление гражданином предоставленного ему конституционного права?
И как адвокат мог говорить о «противоправности» демонстрации, если нет ни одного закона, ни одной нормы не только уголовного, но и административного права, которая была бы нарушена?
Ни на один из этих вопросов речь Меламеда ответа не давала.
Адвокат Альский не говорил ни об общественной опасности, ни о противоправности. Он просто заявил, что разделяет правовую позицию, которая только что была доложена суду.
Никто из них не сказал о том, что мне от имени всей защиты поручено дать правовой анализ предъявленного подсудимым обвинения.
Я думаю, они не захотели разделить и поддержать мою позицию не только потому, что опасались неприятностей. Меламед и Альский не могли принять мою позицию и внутренне. Существует некая психологическая преграда, которая часто мешает людям принимать непривычное или непонятное.
На нашей памяти (а Меламеду, старшему из нас, было тогда около 55) не было ни одной стихийной демонстрации, ни одного митинга или шествия, которые не были бы санкционированы соответствующими партийными инстанциями. Демонстрация, которую организовал Буковский, выходила за рамки того, что мои коллеги могли считать дозволенным. Годами выработанный стереотип мышления сопротивлялся этому.
Кроме того, наверное, каждому человеку свойственно, пусть даже подсознательно, соразмерять степень личного риска с важностью для него того, во имя чего на такой риск решаться. Мои коллеги считали демонстрацию 22 января бессмысленной и не хотели рисковать своим положением из-за идеи, которая была им чужда.
Помимо общей для нас темы – обсуждения вопроса о законности демонстрации – была еще одна тема, которой адвокат Альский посвятил значительную часть своей защитительной речи. Это – религиозность Кушева и то влияние, которое свидетель Левитин-Краснов оказал на религиозное мировоззрение Евгения.
Анатолий Эммануилович Левитин-Краснов человек глубоко религиозный. Наверное, действительно под влиянием частных встреч и бесед с ним Кушев принял православие.
Адвокат Альский – член коммунистической партии и атеист – не мог с этим примириться. Вот цитаты из его защитительной речи:
Кушев – способный поэт, круг его знакомых составляли такие непризнанные поэты, как Галансков и другие. Но воинствующие защитники религии страшнее непризнанных поэтов.
Граждане судьи, я прошу вас своим приговором оградить от Левитина-Краснова свидетелей Людмилу Кац, Воскресенского и других юношей и девушек. Ведь это бесчеловечно – тащить в религию неустойчивых юнцов.
Альский был искренен. Эта часть его речи, совершенно не связанная с предъявленным Кушеву обвинением, явилась эмоциональным порывом, проявлением безнравственной ограниченности, нетерпимости, воспитанной школой и комсомолом.