— Солнце мое…

Мелин закрыл глаза и прижался щекой к ее макушке, и вдруг понял: она, в самом деле, солнце, она — последнее из того важного и светлого, что осталось.

— Что за шум там, во дворе? — испуганно спросила девушка.

— Тит выпрыгнул в окно. Убился.

— Зачем, зачем Тит это сделал? Зачем хотел убить тебя? Разве он не друг тебе, не друг Ларику? Ведь вы всегда были приятелями, — всхлипывая, Нина уткнулась лицом в грудь юноши.

— Королева попросила его. И он не мог ей отказать. А когда у него не получилось, он решил, что жить не стоит, — Мелин все рассказал правдиво.

— Королева хотела твоей смерти? Какой ужас! Мне казалось: наша королева добрая женщина, — девушка подняла вверх глаза — ей хотелось увидать лицо парня.

Мелин искривил губы в горькую подкову:

— И добрая женщина становится безжалостной, когда убивают ее ребенка. Для королевы я — убийца ее сына. И разве ты не с ненавистью на меня смотрела, когда обвиняла в смерти Иллара? Ведь я виновен и в его смерти…

Нина приготовила жаркие слова о том, что была не права, что погорячилась, что те гневные речи были вызваны горем, болью, но молодой человек опередил, сказав:

— Я тебя не упрекаю. Я просто хочу, чтоб ты поняла: я заслужил то, чтоб меня ненавидели и желали мне смерти. Я отвратителен, ужасен и безнадежен. Все, что я делаю, приводит к бедам. И самое жуткое, что я сделал — это подставил смерти человека, который был мне самым близким другом, братом, — тут он отстранил от себя девушку и проговорил уже другим тоном, почти умоляющим. — Я много хотел тебе сказать, но теперь в этом нет смысла. Моя жизнь замкнулась. Все, что впереди — это война. Потому прошу: не касайся меня: я — одно сплошное несчатие. Оно уже ранило тебя, глубоко и жестоко. Я не хочу, чтоб это повторилось. Я хочу, чтоб твоя дальнейшая жизнь была лишь с добром и светом… А теперь мне нужно к Ларику. Я хочу побыть с ним столько, сколько ему осталось.

— Я с тобой! — Нина не выпускала из своих рук рукавов куртки Мелина.

— Нет-нет. Хватит с тебя ужасов. Коприй говорил мне, что Ларик очень плох.

— Я с тобооой! — девушка не сдержала потока горючих слез, и кронпринц, вздохнув, согласился:

— Хорошо, идем…

Дверь в комнату Ларика им открыл Коприй. Он все время теперь находился у постели умирающего: то перетирал в ступке сушеные корешки и листья из санитарной сумки (готовил обезболивающий порошок), то подносил раненому воды, то вытирал испарину с его лба.

Было темно и прохладно: Коприй распахнул ставни окна, и зимний ветер чуть слышно шелестел портьерой и лениво перебирал алую бахрому на подлокотниках ближайшего кресла.

— Его мучает жар, — ответил оруженосец на вопросительный взгляд кронпринца. — Еще час, два и он уйдет. Но он страдает — сильные боли. Может, все-таки облегчить его уход?

Мелин, не отвечая, подошел к постели, сел на край и глянул на старого доброго друга.

Нина на цыпочках следовала за ним, приблизилась к кровати, но, увидав Ларика, охнула и убежала, еле-еле сдерживая всхлипы.

Ларик узнавался с трудом: его лицо, когда-то круглое, широкое и румяное, стало ужасным угловатым каркасом, обтянутым серой в голубые прожилки кожей. Запавшие, распахнутые глаза заплыли желтыми бельмами: казалось, кто-то наполнил их молоком. Раненая рука несчастного распухла до чудовищных размеров; уже невозможно было определить, где локоть, где запястье. Все превратилось в некую огромную синюю с черными пятнами гусеницу, которая лежала на простыне вдоль тела молодого человека. Коприй снял бинты, потому что в них уже не было необходимости: рана не кровоточила — ее забил черный гной.

— Сильный яд, жестокий яд. Убивает медленно и мучительно, — говорил Коприй, стоя рядом. — Вы узнали, кто пожелал вам такого ужасного конца?

— Узнал, — кивнул юноша.

Оруженосец не стал спрашивать дальше: понял, что большего молодой человек не расскажет. Поэтому он отложил в сторону свои травы и ступил в тень от полога.

Мелин, закусив губу, коснулся пальцами здоровой руки Ларика, позвал:

— Братишка.

Умирающий вздрогнул, прошелестел синими губами:

— Мел? Ты?

— Я.

— Славно. Ты живой. Славно, — и Ларик улыбнулся, а Мелин смог увидеть, что у бедняги кровоточат десны.

— Благодаря тебе, братец, — лорд Лагаро, наклонившись, поцеловал друга, в скулу и ему показалось, что под губами не кожа, а истрепанная временем бумага.

— Жаль: не смогу быть с тобой в походе. Смерть — она там, в углу, ждет. Я видел. Я сейчас никого, ничего не вижу — только ее, — зашептал Ларик. — Еще иногда вижу Злату. Ты ей привет передай, поцелуй в щеку, за меня. Пусть не шибко обо мне плачет — пусть ищет парня понадежней и поздоровей. Я уж спекся…

— Все, что пожелаешь, — ответил Мелин. — Прости меня…

— За что?

— За то, что я таков, что тебе пришлось закрыть меня.

— За такое прощения не просят. За такое спасибо говорят, — Ларик опять улыбнулся. — Я тебя спас, вот и живи теперь и за меня, и за себя. И не смей умирать раньше, чем спасешь Лагаро. А ты его спасешь — это дело как раз по тебе… Дьявол, что ж так больно-то? — он заскрипел зубами, и лицо его исказилось. — Больно. Будто кипяток по телу вместо крови…

— Хочешь?… Хочешь?.. — Мелин почувствовал, какой судорогой сводят рыдания его горло, и не мог говорить дальше свой вопрос.

Ларик улыбнулся в третий раз — сквозь гримасу боли — и кивнул:

— Хочу, хочу. Если можешь — сделай. Хоть посплю напоследок…

Мелин повернулся в темный угол, где стоял Коприй и, зажмурившись, кивнул оруженосцу. Тот ответил 'хорошо' и взялся за свою необъятную санитарную сумку, лежавшую на прикроватном столике.

— Прощай, братец, — прекрасно понимая, что происходит, пробормотал Ларик и сжал другу пальцы. — От судьбы не убежишь. И ты от своей не бегай…

Глава десятая

Ларик умер. Коприй подстегнул его смерть: дал бедняге выпить травяного настоя, и парень мирно уснул, чтоб уже никогда не проснуться. И на лице его в миг ухода проступило выражение покоя — как у сильно уставшего, спящего ребенка.

— Это правильно, ваша милость, — говорил молодому лорду оруженосец. — Это милосердно.

Да, это было милосердно и для Мелина: сделало боль, терзающую его сердце, чуть-чуть слабее.

Он приказал хоронить друга в фамильной часовне лордов Данн, и гроб с телом Ларика установили в нишу рядом с гробами благородных господ. На церемонии кронпринц не плакал — волю слезы получили раньше, у постели умершего, и их никто не видел, кроме Коприя. В часовне же, пока замковый священник бормотал молитвы и просил небо с миром принять душу покойного, Мелин неподвижностью тела и лица был подобен статуям скорбящих ангелов, укрывших свои головы погребальными платками. Они грустно смотрели с постаментов-колонн каменными глазами на участников церемонии. Давным-давно какой-то безвестный даннский скульптор очень старался, вырезая из белого мрамора их печальные лица…

Нина плакала, стоя у гранитного стола, на который для прощания подняли гроб. Для всех в Двуглавой крепости она была сестрой покойного. Даже для себя самой. И потеряв его, она не лукавила, скорбя.

Прижимая к лицу, закрытому плотной вуалью, платок, вбиравший в переплетение льняных нитей соленую влагу ее глаз, девушка чуть слышно всхлипывала. Ей очень хотелось быть рядом с Мелином, опираться на его руку, прижиматься лбом к его плечу — так было бы легче справляться с горем, но разве она могла себе такое позволить при людях? Поэтому рядом с ней был Ник. И его пальцы, а не кронпринца, крепко стискивали ладонь Нины, и его плечо, а не плечо Мелина, поддерживало девушку.

— Поплачь, поплачь, — шептал Ник девушке, — тебе будет легче…

Обряд был завершен, и живые стали покидать дом умерших. Последними из часовни к кипарисам, печально спящим под снежными шапками, вышли Мелин и Коприй. К ним подбежал Ник. Его глаза блистали какой-то нетерпеливой мыслью: парень едва-едва сдерживался, чтоб сразу не заговорить о том важном, с чем он спешил к своему господину. Но сперва требовалось соблюсти все приличия.