18 декабря.

Выяснилось, что вечером приезжает генерал Врангель. Настроение до крайности приподнятое. Только и слышно: «Признали, не признали».

Вечером вернулись из города наши солдаты и рассказали о встрече, устроенной генералу Врангелю. Он прибыл на французском броненосце вместе с адмиралом де-Бон. Встречали почетный караул из сенегальцев, юнкера и конногвардейцы. Армия якобы признана, но только правительством, потихоньку от парламента. Нежелающие будут, как говорят, отпущены. Офицеры и солдаты, в общем, сильно разочарованы.

19 декабря.

Генерал Врангель прибыл около трех часов. Помню я, как ожидали приезда Государя на Бородинском поле. Сегодняшние ощущения очень мне напомнили Бородино 26 августа 1812 года. Серенький день. Огромная масса офицеров и солдат, нетерпеливо ждущая своего вождя. Как-никак, Врангель — единственный человек, имя которого нас связывает, и только благодаря ему существует Армия или подобие армии.

За холмом, нарастая, несется громкое «Ура!». У нас, дроздовцев, мертвая тишина. Наконец знакомая огромная фигура Врангеля появляется около палаток. Около него, еле поспевая, семенит маленький сухощавый адмирал де-Бон с характерной бородкой французских моряков. Знакомое «Здравствуйте, орлы-дроздовцы» — и громкий единодушный ответ.

При мертвом молчании нескольких тысяч человек генерал говорит краткую, но, как всегда, сильную речь. Просит войска дать ему возможность при переговорах с союзниками опираться на Армию, как на действительно организованную и дисциплинированную силу. Затем громкое «ура» в честь Франции, и Врангель уходит в палатку на совещание. Вечером стало известно, что желающие смогут уйти и что будет платиться жалованье, но сколько — неизвестно. Настроение сразу прояснилось.

20 декабря.

Первоначальные сведения оказались неточными. Всех желающих не отпустят. Можно будет уйти, только пройдя через медицинскую комиссию (пр. № 6). Из наших офицеров (не считая парковых) собирается перейти на беженское положение очень немного. По-моему, менять плохое положение на еще худшее нет никакого смысла.

Если комиссия будет пропускать всех желающих, то в пехоте никого не останется. Как всегда, бестактное пехотное начальство устроило из офицерских частей какой-то дисциплинарный батальон{26}. В результате в офицерском батальоне записались все, кроме командиров рот.

21 декабря.

Усиленно занимаюсь французским языком со всеми желающими. Думаю, что впоследствии мне удастся сделать часть своих уроков платными и тогда я заживу прилично. Пока что сильно устаю и голодаю больше, чем те, которые языков не знают (мне нечего продавать — все вещи погибли).

24 декабря.

Сегодня вечером управление дивизиона согласилось, чтобы я давал им уроки за плату (пока что 1 драхму за час). Хотя маленькое, но все-таки улучшение — можно будет хоть хлеба прикупать. Надо будет постепенно и другие группы сделать платными.

25 декабря.

Рождество по новому стилю, но праздновать будем по старому. Мокро и холодно. В палатке, кроме того, страшно сыро, а я, к тому же, из-за отсутствия подметок уже простудился. Палатка наша теперь имеет очень уютный вид. Места отдельных компаний оплетены плетнями и обсажены вечнозелеными деревцами. С большим трудом начинают строить печку — кирпичи приходится носить на себе из города.

На знаменитую комиссию по освобождению записались почти все офицеры пехоты{27}.

В нашей батарее записалась половина состава (преимущественно солдаты). Комиссия пропускает теперь не более 50%. Таким образом, Армию, очевидно, решено не распускать.

27 декабря.

Однообразно течет наша жизнь, но у меня лично времени скучать совсем нет. Занимаюсь с двумя офицерскими и одной солдатской группой нашей батареи и с управлением дивизиона. Приходится, кроме того, подготовляться к урокам, так как многое вылетело из головы. Благодаря двум драхмам в день удается немного подкармливаться, и голода я уже не чувствую. Если удастся еще получить урок в штабе полка, будет совсем хорошо. Солдат (главным образом, добровольцев) обучаю, конечно, бесплатно. Сегодня был ясный, совсем теплый день и мы занимались, сидя на солнышке. Бедные последние добровольцы — оборванные, грязные и изверившиеся во всем...

28 декабря.

Сегодня начинаются комиссии по освидетельствованию. Наша батарея, кажется, больше остальных не хочет воевать — записалось 92 человека из общего числа 250, желающих уйти в четырехбатарейном дивизионе. Причина, вероятно, в том, что у нас каждому предоставлялась полная свобода действий. Офицеры первой батареи, наоборот, уверили своих вольноопределяющихся в том, что «уход из Армии в данное время есть дезертирство».

1921 год

1 января.

Новый год. Настроение совершенно не праздничное. Вчера отслужили молебен. В управлении дивизиона был ужин, но только для своих. Одно хорошо — погода нас балует последние дни. Море не шелохнется. Солнце, особенно за ветром, греет так, что кузнечики проснулись и стрекочут, как летом.

По горам ходить в шинели совершенно невозможно. Наверное, будет еще и холодно, но пока вспоминаешь Пушкина:

Но наше северное лето

Карикатура южных зим...

Если искать известного символизма, то этот год должен пройти так же тихо, как его первый день. Прошлый Новый год я встретил в Новороссийске. Сидел без копейки денег и голодал. За несколько часов до полуночи разразилась сильнейшая гроза, и весь 1920 год был полон потрясений. Хотелось бы в 1921 не бывать так часто в соседстве со смертью. Иначе ее уже не миновать.

7 января (25 декабря ст. ст.).

Ничего не записал за эту неделю. Отчасти потому, что поленился, отчасти за отсутствием внешних событий. По-прежнему занимаюсь французским языком. Через день профессор Даватц{28} ходит к нам и читает введение в анализ. Высшую математику прохожу с интересом, но голова из-за отвычки работает с трудом.

В общем, я все же очень доволен, что она занята и нет времени особенно думать о будущем. Некоторые из-за этих дум совсем падают духом и только мешают своим нытьем другим.

Вчера отправились в город наши беженцы (категористы). До сих пор сидят на пристани, и никто их не кормит. Словом, злоключения начинаются с первых же часов. Мое личное желание — переждать некоторое время, не занимаясь физическим трудом, к которому я совершенно непригоден, и подучиться языкам. В сфере умственной работы я берусь состязаться... а камень дробить или пни корчевать — лучше сразу застрелиться.

Сегодня русское Рождество — такое же грустное, как и Новый год. Обещают, правда, дать по две лиры, но пока мы их не видим.

14 января.

Вчера лагерь с большим подъемом встретил русский Новый год. Была тихая теплая ночь — весенняя или зимняя — не знаю, как и назвать ее. Ярко светят звезды, по всей долине горят костры, и, то замолкая, то усиливаясь, несется «ура». Трещат выстрелы. Дежурные беспомощно носятся по линейкам, а пули свистят точно на фронте, но летят, правда, в небо.

У меня не хватило денег (выдали по две долгожданных лиры, но я купил белья, тетрадку, халвы, и ничего не осталось), чтобы присоединиться к одной из пивших компаний. Пришлось сидеть в своем углу и не спать — шум, песни, крики продолжались до глубокой ночи. По-моему, как ни тяжела для большинства лагерная жизнь, а нервы понемногу отдыхают от войны и люди снова учатся веселиться... После взаимных поздравлений компании отправились поздравить другие батареи и пехоту. Все угомонилось только часам к трем. Больших скандалов и несчастных случаев, кажется, не было. Интересно наблюдать солдат — большинство живет только впечатлениями сегодняшнего дня. Дали 250 гр. консервов и 500 гр. хлеба — все веселы и довольны. Случайно запоздает хлеб или консервов вдруг дадут всего 75 гр. — настроение сразу падает и начинаются разговоры о скором прекращении «кормления».