Торпаков был в Петербурге лет пять тому назад и теперь смотрел и удивлялся. На островах, где были только землянки да палатки, по бокам широких прямых улиц поднимались дома. Главы церквей четко рисовались на бледном небе. Петропавловская крепость глядела жерлами пушек с высоты земляных валов.

— Да, славный получается город! — говорил офицер ямщику. — А кто бы раньше подумал?

Наконец повозки остановились у длинного дощатого барака. Торпаков окинул взглядом невзрачное здание и презрительно бросил:

— Вот так вошпиталь!

Таким насмешливым названием солдаты окрестили в старину военные госпитали.

Раненых пересчитали, приняли по списку, зачислили на довольствие. Торпаков распрощался со своими «орлами», выразив надежду, что они еще встретятся. Больных повели в палату.

Очутившись в обширной низкой казарме, Илья обмер. Он бодро переносил все тяготы пути, случалось, без ропота голодал и день и два, спал на лесных полянах и в крестьянских избушках. Но здесь… Грязные стены, с которых стекала вода, крохотные слепые окошечки, деревянные двухъярусные нары по стенам и удушливый воздух, наполненный дымом и испарениями немытых тел…

Вот так царская милость, заслуженная кровью на полях битв!

Кругом, как муравьи, копошились больные. Один метался в бреду, другой стонал и ругался, третий, полуголый, чинил драную рубаху. А двое выздоравливающих стояли друг против друга в угрожающих позах, и кучка любопытных подзадоривала их пустить в ход кулаки.

Марков и Гущин, растерявшись, не заметили, куда разместили их товарищей. Но вот и к ним подошел краснорожий детина, госпитальный служитель. Он подвел новых больных к свободному месту на нарах — два с половиной аршина длины и аршин ширины, — прикрытому слоем грязной соломы.

— Вот, молодцы, — весело заявил служитель, — ваши хоромы — хоть спи, хоть пляши, хоть гостей сбирай!

Неодолимое отвращение овладело Ильей и Гаврилой — они вспомнили свою тесную повозку, и та показалась им раем в сравнении с тем, что их ожидало.

«Егорка, — подумал Илья. — Либо Егорка меня выручит, либо я здесь подохну».

— Послушай, дядя, здесь в Питербурхе у меня брат живет. Не добежишь до него?

Мужик презрительно сощурился.

— Ежели кажный тут начнет распоряжаться…

— Да ты дослушай! Сходишь во дворец…

— Чего?! — Физиономия служителя выразила необычайное удивление.

— Там узнаешь, где живет Егор Константинович Марков, токарь его царского величества…

— Дак что ж ты, чудак, сразу-то не сказал! Сделаем, это мигом сделаем!..

В расчете на щедрую подачку, мужик засуетился, выражая величайшую готовность услужить столь знатному больному.

— И когда найдешь Егора, — продолжал Марков, — скажи ему, чтоб немедля приехал сюда забрать брата Илью. — Он невольно взглянул на тоскливую, сразу помрачневшую фигуру Гущина и понял, что оставить здесь нового друга было бы преступлением. — Брата Илью и еще одного человека…

Просиявшие глаза Гаврюхи были наградой Илье за его неожиданное решение. Служитель умчался выполнять поручение, а два друга стояли посреди казармы, не решаясь ни сесть на нары, ни опереться на мокрую грязную стену.

Глава XII

СНОВА ВМЕСТЕ

В томительном ожидании прошло часа два. И вот Илья Марков увидел Егора, которого, конечно, не узнал бы после одиннадцатилетней разлуки.

Щеголеватый, гладко выбритый Егор, в пудреном паричке, в нарядном кафтане, в панталонах и чулках, замешкался на пороге, увидав, что спешит к нему обросший густой бородой человек в грязном больничном халате, в растоптанных шлепанцах. Он даже немного отшатнулся, не веря своим глазам, но потом узнал Илью, бросился к брату, и они обнялись.

Братья очень походили друг на друга и лицом и фигурой, только Егор был пониже Ильи и значительно уже в плечах; в нем не чувствовалось той силы, которую накопил возмужалый, многое повидавший и многое претерпевший Илья.

— Егорушка!

— Илюша!

— Братишка!

— Брат!

— Ох, и рад же я! Как матушка?

— А ты откуда сюда явился?

Долго продолжался град несвязных вопросов, на которые невозможно было дать скорый ответ. Первым опомнился Илья. Показывая на смущенного Гущина, он молвил:

— Вот дружок мой, Гавря Гущин.

Гущин, стоявший в сторонке, подошел и протянул было руку, но, словно потрясенный видом Егора, по привычке вытянулся в струнку, стукнул каблуками сношенных туфель и гаркнул:

— Новгородского пехотного полка рядовой, ваше благородие!

Илья рассмеялся, а Егор, хотя ему и польстило такое обращение, сконфузился.

— Ну, что ты, что ты! Какое я благородие? Я ведь тоже из простых.

— А нарядили тебя знатно, — сказал старший брат с явным неодобрением.

— Да что ж поделаешь, — объяснял Егор. — Сам понимаешь, служба. Опять же и у царя бываю, и при дворе приходится…

Заметив, как посуровели глаза брата, Егор замолчал. Его объяснение и тон, в котором оно было высказано, неприятно поразило Илью, но он переборол это чувство и вновь отдался радости долгожданной встречи. Отведя токаря в сторону, он начал доказывать, что Гаврюху тоже надо вырвать из «вошпиталя», иначе ему, Илье, совесть не позволит уйти. Егора не пришлось уговаривать.

Переговоры младшего Маркова с начальником госпиталя были недолгими. Узнав, с кем он имеет дело, тот сразу списал двух больных из наличного состава, возложив ответственность за их будущую явку в воинскую часть на царского механика и получив от него в том расписку.

Илья Марков и Гаврила Гущин покинули военный госпиталь с чувством большого облегчения.

Встреча Аграфены с потерянным и найденным сыном была глубоко трогательна. Целуя и обнимая Илью, мать то вспоминала мужа и свекровь, не доживших до такой радости, то восхищалась, каким богатырем стал ее ненаглядный Илюша, то заботливо расспрашивала, не голодал ли он во время своих странствий, то удивлялась, как Илья мог бродить по свету в таком чудном халате…

Долго пришлось втолковывать растерявшейся от счастья Аграфене, что халат этот — больничный, что Илья теперь — солдат и пришел домой не насовсем, а снова пойдет на военную службу, когда поправится.

Это разъяснение смутило и огорчило Аграфену, но ненадолго. Старушка решила, что все, бог даст, уладится, а пока надо одеть и накормить ненаглядного Илюшеньку и его товарища.

Илья и Гаврила пошли мыться и переодеваться в спаленку Егора. А хозяйка продолжала стряпню, которую начала еще в самый тот момент, когда явился посыльный из госпиталя. Она пекла пироги с мясом, с капустой, с морковью, с рыбой, с кашей, жарила гуся, поросенка, больших золотистых карасей.

Когда вымывшиеся, посвежевшие, вдоволь наговорившиеся братья и с ними Гаврила вышли в большую горницу, они ахнули. Длинный стол, накрытый белой скатертью, ломился от яств, а посреди блюд возвышались пузатые кувшины с пивом и медовухой.

— Ух ты! — только и мог прошептать Гаврила.

А Илья весело сказал:

— Вот, Гаврюха, такое бы нам в Сенжары, когда мы у шведа сидели.

— Хо-хо-хо! — грохнул Гущин. — Такое наша бы рота разнесла — мигнуть бы не поспели!

Сев за стол, трое мужчин воздали должное и вкусным яствам и напиткам. Захмелевший Илья резал напрямик:

— Чудно мне на тебя глядеть, Егорша, ей-богу, чудно! Вроде совсем ты стал не нашего простого роду! Ну, да об этом еще поговорим. Но за то, что матушку почитаешь и хранишь, за это хвалю. Дай-ка, брат, я тебя поцелую!

Братья обнялись.

— Что ж, всякому свое! Поцелуемся, Егорушка! Помянем батю Акинфия. Эх, вот человек был… Жалко, не пришлось тебе с ним свидеться.

…От хорошего ухода и сытной пищи больные поправились скоро. Они явились по начальству, и тут, к великому огорчению друзей, им пришлось расстаться. Илья был назначен в одну из частей Петербургского гарнизона, а Гаврилу Гущина отправили в Астрахань.

На Адмиралтейской стороне, в любимом Летнем саду Петра, начали строить дворец.