Пока Павел ожидал Нюру, присматривая за лошадьми, за его спиной раздался приглушённый свист. Вчерашние соискатели места пажей звали своего товарища.
– Ну что, попросил за нас? – Ребята стайкой окружили друга, обращая внимание на кинжал, висящий на широком поясе с жёлтой бляхой.
– Ничего не выйдет. Берут только знающих грамоту.
Сорванцы поникли. Читать и писать никто не умел. Выучиться можно было только у монахов, либо у очень знатного сверстника, куда путь был закрыт.
– Жаль, удачи тебе, Павел. Не забывай о нас. – Мальчишки побежали по своим делам.
Когда из ворот купеческого дома вышла Нюра, отрок был уже один, занятый расчёсыванием гривы коня.
– Значит, у тебя сегодня день рождения?
– Да, госпожа.
В мастерской Иржи с пажа сняли мерки, пообещав к вечеру готовые сапоги и куртку. Свиртил пожертвовал порванную кольчугу, снятую с малорослого куявца под Краковом, которую местный кузнец должен был укоротить и подогнать по фигуре юноши. Милка подарила вязаную шапочку из овечьей шерсти, а Воинот согласился преподать пару уроков в обращении с холодным оружием. Лучшего дня рождения у Павла ещё не было.
Дни протекали своим чередом. На четвёртые сутки к Бруно прибыл монах от Вацлава, принесший известия о битве под Легницей, с подробным рассказом о похоронах Генриха. В секретном донесении говорилось о необходимости заготовить как можно больше продовольствия и направить волонтёров для наёма воинов. Оставшаяся без армии, с юным королём, соседняя страна нуждалась в крепкой моравской руке. Шауенбург в свою очередь отписал о приёме посольства с Руси, где в районе Псковских земель возникло никому не известное Самолвское княжество, управляемое одним из сыновей Фридриха. А также поделился своими рассуждениями.
– Двадцать седьмого апреля сего года посетил Оломоуц Гюнтер Штауфен Швабский князь Самолвы с женой и сопровождающими его рыцарями, затмивший роскошью и богатством верных слуг твоих. Прибыли с ним из Смоленска иудеи Богемские задолжавшие ему семнадцать пудов серебра. Из разговора стало известно о поражении сыновей Арпада: королей Белы и Коломана на реке Шайо одиннадцатого числа после Пасхи. Волею Господа нашего, Бела уцелел, оставив Пешт на разграбление кочевникам, и бежал к Фридриху Бабенбергу, врагу своему заклятому. Знания, проявленные Гюнтером и сопровождающим его никейцем Алексием, выдавающего себя за смолянина, ужаснули меня. Сообщили они, что Фридрих востребует с Белы области Шопронь, Мошон и Пожонь, а так же десять тысяч марок. Кровожадность же княжны, владеющей мечом наравне с рыцарями, ввергли в полное уныние. Считаю своим долгом сообщить, что новая угроза нашей церкви появилась со стороны востока.
То, что Гюнтер отшил Бруно, когда тот предлагал исповедаться, Шауенбург не написал. Слишком большой промах допустил епископ, пытаясь выяснить секреты таким примитивным способом. Но, идею исповедоваться властителям только Папе Римскому и своему духовному наставнику, оставил в складках своей памяти. А случилось это так.
На третий день пребывания посольства в Оломоуце, епископ решил посетить своих гостей. Предобеденное время было выбрано не случайно. Гостислав ещё с утра доложил, что посольские готовят еду сами, никому не доверяя, покупая продукты в огромных количествах, всегда у разных продавцов. Помощник начальника стражи, в своём рапорте упомянул, что Гостислав неоднократно угощался у гостей, хвалил хрустящие свежеиспечённые хлебцы и прозрачное вино. Разнообразие кухни и решил проверить священник.
Уже при входе во двор замка, до Бруно донёсся стук копыт и громкие крики датчан. Спрятавшись в тени прохода ворот, епископ обозрел действо, именуемое в настоящее время полным беспределом. Во внутреннем дворике, у башни, были установлены чучела на шестах с навешанными на них посечёнными доспехами. Рыцари Гюнтера, по очереди, на скаку выпускали болт из маленького арбалета с вогнутыми внутрь дугами, причём старались попасть в место, где предположительно должна была находиться голова мишени. После этого, разряженный арбалет прятался в сумку у седла, выхватывался искривлённый меч и всадник успевал срубить голову второму чучелу, разворачивая лошадь почти у самой каменной кладки башни. Сам епископ, слывший неплохим наездником, в жизнь бы не решился повторить подобный трюк. Успешные действия вызывали голоса одобрения рыцарей, а разворот коня впритык со стеной, сопровождался радостным гулом. Недавно взятый в услужение паж, уже в кольчуге и при мече устанавливал отрубленную голову на место и отходил в сторону. И вот, на белом коне появилась жена Гюнтера. Шауенберг видел её только мельком, всего несколько раз, но опознать в наезднице Нюру – смог. Девушка пустила коня с места в галоп. Выхватила два маленьких арбалета, всадила болты точно в головы, кинула разряженное оружие в широкие раструбы кобур. Срубленный шарик ещё падал на землю, а епископ только сейчас увидел, как в её руке оказалась сабля. Дальше случилось нечто невероятное. Рыцари поворачивали коней влево, где оставалось немного больше места для разворота, но тем самым давали возможность уцелеть оставшимся двум мишеням. Нюра же повернула лошадь вправо, впритык к стене, разворот, искры из-под подков и с четвёртого чучела слетает голова. Коса с алой лентой лупит по спине, а девушка орёт, несясь на белой лошади, крутя саблей над головой под общий, восхищённый рёв датчан.
Священник перестал дышать. Про таких женщин он читал только в запрещённых церковью книгах, где описывались мифы и предания северных народов, столь удачно окрещённых Римом.
Действие продолжалось. Нюру сменил Штауфен. Только в обеих руках у него были маленькие топоры. Проскакав три четверти пути, за сорок шагов до мишеней, два метательных бродекса со свистом полетели в крайние левые чучела, а оставшиеся лишились голов от длинного, полуторного меча. Причём разворот был сделан вправо. Снова раздался рёв, а когда Трюггви бросал копья, а Свиртил сначала из лука, а потом мечом изничтожил все мишени, датчане чуть ли не плясали от возбуждения.
– Господи, я приютил волков в овчарне. – Совершенно испуганно прошептал Бруно. – Если они вздумают погостить тут столько, сколько захотят, ничего нельзя будет сделать. Стража не продержится и падёт, не успею я прочитать Аве Мария.[74]
Отобедать с посольством не получилось. Епископ выскользнул из воротной ниши и до вечера просидел над размышлениями. С этого момента Бруно стал считать дни, когда посольский караван тронется в обратный путь. Впервые в жизни он помолился за здоровье иудея Ицхака, на всех парах спешащего в Оломоуц с серебром, за его транспортное средство и ровность дороги.
Нехорошее чувство зависти разрывало его душу. Обидно было то, что его личная охрана, которой и платилось исправно, и глаза закрывались на мелкие шалости, и кумовство процветало (что поделать, зато Гануш стучал исправно), с трепетом наблюдала за рыцарями, а особенно за белокурой дьяволицей. И случись что, неизвестно, за кем бы ещё пошла. Впервые в жизни Бруно почувствовал, как его харизма дала трещину, священнику стало холодно. Нет, уважение и почтение осталось. Безусловно, епископа боялись, но рядом, в каких-то трёхстах шагах, были веселье и радость, смех и любовь, что-то светлое. Шауенбергу же казалось, что он олицетворяет тьму. И это противостояние в душе, с каждым часом укреплялось, росло как на дрожжах, ища выхода. Поэтому и писал маркграфу об угрозе с востока, больше полагаясь на чувства, чем на разум.
Запечатав письмо, Бруно передал его монаху, наставляя доставить пергамент как можно скорее. С государственными делами было покончено. Торговый договор между Оломоуцем и Самолвой он подписал сам, без визы Вацлава. То, что в княжестве проживает всего сотня людей, епископ даже не представлял. Тем самым, одним росчерком пера открыв практически безпошлинную торговлю для двадцати купцов, список которых прилагался на отдельном листе. Туда вошли трое рыбаков из самой Самолвы, Евстафий, Иван, Ефрем, купцы Сбыслава, Гаврилы и Михайлы Сытинича, а также представитель оружейного цеха Данилы-бронника. Причём порто-франко[75] значилась крепость Орешек, расположенная на Неве, в двухстах верстах от Самолвы, явно входящая в зону интересов Новгорода. Впервые в истории, княжество стало оффшорной зоной.