– Итак, мой яхонтовый, слушаем внимательно, отвечаем быстро, – подражая вокзальной цыганке, пропела Златка. – В колоде два цвета: черный и красный. Выбираем один, другой откидываем.

– Черный, – быстро ответил де Брюэ.

– Хорошо, – затараторила девушка. – Красный отбрасываем, черный оставляем. Черный цвет состоит их двух мастей: треф и пик. Какой будет выбор.

– Пики, – после секундного замешательства последовал неуверенный ответ.

– Прекрасно. Пики отбрасываем, остаются трефы. Теперь, бриллиантовый мой, делаем следующий выбор: картинки или низшая масть?

– Картинки.

– Отлично! Значит, отбрасываем низшие карты, оставляем картинки. Дальше… у нас остались валет, дама, король и туз. Делим по парам – старшие и младшие. Что выбираем?

– Младших.

– Очень хорошо! Младших отбросили, оставили старших. Сейчас – самое трудное… На мгновенье переведя дух, девушка понизила голос:

– В колоде у нас остались туз и король. Так?

– Так, – в один голос ответили мужчины.

– Масть помните?

– Трефы, – заворожено прошептал Костилье.

– Ваш выбор?

– Туз! – выдохнул де Брюэ.

– Откройте верхнюю карту! – устало приказала Златка.

На зеленом сукне трефовым тузом замерцала призрачная звезда короны зарождающейся империи.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

Бабочка взмахнула крылом. Весьма мерзкое создание, к слову сказать. Машет крыльями где-то у себя в Бразилии, а бурю пожинает крестьянин Рязанской губернии, со страхом наблюдая за шквалистым ветром, рвущим в клочья соломенную крышу глиняной мазанки. И капусту жрет беспрестанно. Бабочка, естественно, а не крестьянин. Ибо, только соберется расейский дехканин постных щец сварить, ан, нет – кочана-то словно и не бывало.

И в этом мире вредное создание внесло свою лепту. Доподлинно неизвестно, чьи действия послужили тому причиной, но факт остается фактом: бабочка истории, взмахнув крылом, сжала спираль, сблизив на мгновенье витки времени. Бунт, коих на Сечи случалось по десятку за год, неожиданно перерос в полновесное восстание.

Краковский епископ Каэтан Солтык выступил на сейме с пламенной речью, нашедшей поддержку среди противников Станислава Понятовского, ставленника российского престола. Суть речи была ясна и понятна последнему забулдыге: Польша для поляков, а каждый поляк – католик. Несогласных просим удалиться. Король получил плевок в лицо, и Россия немедленно ввела на Правобережье войска. Князь Репнин, полномочный посол в Варшаве, арестовал епископа и его особого рьяных сторонников.

Взбешенная шляхта, создав Барскую конфедерацию, начала войну со схизмой и пришедшими из-за Днепра полками генерала Михаила Кречетникова. Стычки российских войск с конфедератами население восприняло просто: «Ганна не дозволила, так Катерина позволяет». Вновь поползли слухи о Золотой Грамоте.

Преподобный игумен Мелхиседек Значко-Яворский, известный как стойкий борец с унией, собрал в монастыре гайдамацких вожаков и провел обряд освящения ножей. Продолжив это действо по примеру своего краковского собрата по церковному цеху пламенной проповедью, он предъявил казачьей вольнице золоченый свиток, с его слов полученный лично из рук императрицы. В прощальном напутствии прозвучал недвусмысленный наказ «резать с божьей помощью ляхов и жидов, хулителей нашей веры». Правобережье заполыхало, перекинув волну народного гнева на левобережную Сечь.

Запорожская Сечь раскололась надвое. Часть войсковой старшины во главе с кошевым атаманом безуспешно пыталась охолонить буйные головы, взывающие к походу. Хмельная, деятельная натура казаков жаждала крови и наживы. Майдан бурлил не умолкая, и в скором времени казачья лава, вздымая тучи брызг, переправилась на правый берег. Три конные сотни Незамаевского куреня в числе других присоединились к гайдамакам.

Справедливости ради стоит заметить, что не только бабочка послужила виной последовавшим событиям. В этой истории беспредельничала и иная живность.

В благоухающих садах Сераля, стекающих к Босфору, прогуливался падишах Османской империи Мустафа III. Прячась от палящих лучей стамбульского солнца в прохладе журчащих фонтанов, он с мрачным лицом внимал сладкоречивому послу коварного Версаля. Барон де Тотт излагал свою версию похищения красавицы-одалиски.

– О, великий султан! – лился приторный елей в монаршье ухо. – Прахоподобная русская императрица нанесла величайшее оскорбление нашим державам, похитив прекрасную наложницу, предназначенную для султанского ложа.

Посол, со зверским выражением лица, взглянул на великого везира Гамзы-пашу, ярого противника войны с Россией. Сложенный вчетверо лист бумаги обжигал промежность высшего османского сановника сквозь тонкую парчу парадных шаровар. Этот невзрачный листок, до последнего акчэ выявляющий неприглядную картину воровства из имперской казны, был доставлен везиру босоногим посыльным. Короткий допрос указал в сторону французского посольства.

Трудовое законодательство Блистательной Порты в таких случаях предусматривало лишь два варианта лишения должности: либо чашечка крепкого кофе, с растертым в мельчайшую пыль бриллиантом, либо шелковая удавка в руках умелого дворцового палача. Впрочем, наградой могло быть и место на мраморной колонне у дворцовых ворот, куда торжественно водружалось серебряное блюдо с отрубленной головой отставника. Менее знатные сановники обходились деревянными подставками, но это было слабым утешением для великого везира. Дипломатия Версаля как всегда была на высоте.

На молчаливый вопрос угрюмого султана, Гамзы-паша также молча показал доклад стамбульского асес-паши, из коего явствовало, что похищение наложницы было спланировано русским Кабинетом.

– Мы не готовы к войне! – в слабой попытке возразить, обронил Мустафа III, снимая тюрбан с наголо обритой головы и вытирая обильный пот шелковым платком.

– Екатерина становится сильнее с каждым днем, – коварно заметил посол. – Еще несколько лет и мощь ее армии испытают на себе многие державы. Крымское ханство уже сейчас можно считать потерянным…

Султан в глубокой задумчивости затеребил крашеную в иссиня-черный цвет бороду. Он не был гением (как утверждал Вольтер), но не был и идиотом (на чем настаивала Екатерина). Нормальный такой падишах, без особых комплексов. Если наложница приходилась по вкусу, то путь ее, устланный лепестками роз, лежал в гарем. Если же нет… Море рядом, а кожаные мешки имелись в изобилии.

К войне султан относился философски – надо, так надо. У благочестивого правоверного не так уж и много развлечений в бренной жизни. Но начинать ее – войну, не жизнь – прямо сейчас? Времена расцвета Блистательной Порты канули в лету, и империя клонилась к упадку. Мустафа III тяжело вздохнул и вновь прошелся по лысине платком, размазывая белила по лицу.

Жирный сизокрылый голубь, откормленный отборным египетским зерном, лениво парил в безоблачном стамбульском небе. Через мгновенье, зорко выделив крохотный отблеск, голубь произвел прицельный выстрел.

– Нечестивое отродье шайтана! – громко выругался султан. – Чтоб тебя дэвы сожрали! – с ненавистью плюнув сторону недосягаемой птицы, он брезгливо вытер с головы едко пахнущее пятно.

И без того неблестящее настроение было безнадежно испорчено беспримерно наглым пернатым. Круто развернувшись на высоких каблуках, величайший из падишахов рявкнул в оторопелую физиономию везира:

– Посла гяуров – в яму!

Как говорится, ничего личного. В Османской империи заключение под стражу дипломатов враждебного государства было правилом без исключений. Не прошло и часа, как российский посланник Обресков был препровожден в одноместный зиндан Семибашенного замка, меблированный глиняным горшком и ворохом вонючих одеял из верблюжьей шерсти…

Живность продолжала бесчинствовать. В не менее далеком Петербурге, в личных покоях императрицы всю ночь скреблись мыши, гоняя из угла в угол черствую корочку хлеба. Разжиревший дворцовый кот лениво взирал на творящийся беспредел из-под сонно прикрытых глаз, едва шевеля усами. Утром невыспавшаяся Екатерина II раздраженно внимала речам своих подданных. Выслушав доклад о неудавшемся похищении, она гневливо упрекнула фаворита: