Войдя в дом, я не обнаружил ничего, кроме бардака, сигарных «бычков» и многочисленных пустых бутылок самого популярного кубинского пива «Буканеро фуэрто». Если бы я не услышал мужской смех на верхнем этаже, то не понял бы, почему убеленный сединами ветеран дон Анхель, компаньеро Рауля и бывший разведчик, принявший орден за интернациональную помощь никарагуанским сандинистам из рук самого Фиделя, старается не смотреть мне в глаза.

Я уже бежал наверх, чтобы убедиться в чем-нибудь плохом самолично. Без интервьюирования уважаемого мной человека, дочь которого я и пальцем не тронул. Хотя она, по-моему, была не прочь.

Да, она точно была не прочь. Уж в этом-то я убедился наверняка, когда застал прелестную сеньориту, девственную по отзывам ее родителей еще в прошлом году, за самым что ни на есть инфернальным занятием, ибо мягче секс одной кубинки с двумя канадцами разом не назовешь, а крепкие выражения утомили меня еще в России. В данных обстоятельствах мне было легче через силу изобразить надменную гримасу с брутальной улыбкой познавшего мир кабальеро, чем извлекать из себя огонь ярости ревнивого мачо.

Мое разочарование и взаправду не было беспредельным, из чего я мгновенно вывел утешительный вывод, что в принципе не любил Юнию. Мой вывод подкрепил меня во мнении, что проституция при социализме практически ничем не отличается от проституции при капитализме. Ведь зависть продуцируется не политическим строем. А человеческой сутью. Глянец манит. Легкие деньги привлекают. Блеск куртизанок завораживает. Когда женщина выбирает не тот путь, она почти всегда останавливается на панели.

Папа девушки, почетный кавалер ордена Карлоса Мануэля де Сеспедеса, напротив, был расстроен как католический орган, использованный неотесанными жрецами сантерии в качестве африканского барабана. Его сердце и впрямь билось раскатистым боем ангольской конги. Он с потупившимся взором стоял за моей спиной и горько плакал.

Голые канадцы, несколько ошарашенные внезапным появлением двух странных незнакомцев, не похожих ни на сутенеров, ни на «бандольерос», ни даже на «хинетеро» — торговцев контрафактными сигарами, от греха подальше поспешили одеться и быстро ретировались. Юния же не стала прикрываться ни перед родным отцом, ни перед фиктивным супругом. Она подошла ко мне вплотную, чтобы фыркнуть по-испански:

— Я подаю на развод! Это мой дом!

Фыркнула и шмыгнула неблагодарной кошкой мимо рыдающего отца. Смысл сказанного я понял и без перевода. Понял, потому что увидел в выражении ее глаз взгляд той самой адвокатши-мегеры, что приходила выселять меня из моей московской квартиры.

Считается, что на Кубе нет бездомных. Тогда кем становился я? Ах да, мне можно возразить тем убийственным аргументом, что я не являлся гражданином Кубы. Да, но при этом я все же был здесь бездомным. Сочтите мои доводы логичными — если бомж пребывает в другом государстве, то он не перестает считаться бездомным. Ведь ему негде жить. На родине я жить не мог, на Кубе тоже. Следовательно, мне подходил статус бомжа в квадрате…

— Я мечтал, чтобы вы с Юнией отправились в Венесуэлу. — прервал ход моего оперативного саморазрушения своим отеческим признанием дон Анхель. — Она подавала большие надежды в медицинском институте…

Она готовилась стать волонтером десятитысячного отряда кубинских врачей, что трудятся в пунктах бесплатной медицинской помощи «баррио адентро», в самых нуждающихся районах Каракаса. Раньше бедноту и на порог в больницу не пускали. После революции все изменилось…

Мы с ее мамой очень гордились успехами Юнии. Но в прошлом году, месяца через два после окончания твоего отпуска, моя супруга Брэнда умерла. Только она могла контролировать девочку…

Юния спуталась с этими черными парнями. С этими обезьянами, которые крутятся возле «Ла Пунтийи» и «Касальты». Они все дискотеки превратили в публичные дома. Даже «Кафе Контанте» на площади нашей революции… Только не подумай, что я расист. Просто я пока не встретил ни одного белого сутенера! А ведь революция дала им образование. Плевать они на него хотели! И заставили плевать мою дочь.

Она теперь и слышать не хочет о почетной и святой работе доктора в боливарианской Венесуэле. Говорит, что не поедет работать задаром в гетто Каракаса, не хочет растрачивать свою молодость на лечение нищеты. Берет пример со своих глупых подружек, алчущих лишь незаслуженного комфорта — гаванских путан. Они убедили ее, что надо зарабатывать деньги, пока она молода и красива. Три месяца назад Юния ушла из дома и превратила твой дом в «касу партикуляр» для своих бесконечных оргий с туристами…

— Вы же прекрасно знаете, дон Анхель, что этот дом мне не принадлежит. — вздохнул я, снисходительно погладив рыдающего ветерана по плечу, — А насчет Венесуэлы… Мне кажется. Это была просто мечта.

— Эта мечта могла стать для вас явью. Мой друг Альберто теперь большая шишка в Каракасе. Он не последний человек в службе безопасности президента Чавеса. Ты наверное слышал о Чавесе. Альберто помог бы не только с трудоустройством моей дочки, но и с жильем для вашей молодой семьи. Вам не пришлось бы жить в гетто. И ты мог бы работать.

— Кем, например? — уже шутя спросил я.

Дон Анхель не на шутку задумался, нахмурив революционные брови. Мне понравилось, что он прекратил плакать, сменив упадническое настроение деловитой рассудительностью.

— А чем ты собирался заниматься на Кубе? — неожиданно спросил он, теперь сверля меня взглядом бывшего разведчика, — Ведь когда ты позвонил мне из аэропорта, ты сказал, что приехал сюда навсегда.

— Я думал, что стал очень богатым человеком и что мне не придется работать. Но все обернулось не лучшим для меня образом. В Москве убили моего друга. Меня тоже ищут. А те деньги, на которые я рассчитывал, оказались миражем. Как, впрочем, все в моей жизни.

— Все не может быть миражем, — глубокомысленно изрек кубинец, — Человек, постоянно натыкаясь на мираж, настолько привыкает к иллюзии, что может пройти мимо сияния настоящих алмазов… Вот. Я почти раскрыл тебе свою тайну, но расскажу тебе о ней только после того, как ты согласишься полететь в Каракас.

— На черта мне чужие тайны и чертов Каракас? — недоумевая буркнул я.

— Меня тоже искали враги. — невозмутимо продолжал бывший разведчик. — Контрас в Никарагуа, рэйнджеры в Боливии, бойцы «Унита» в Анголе. И что? Царапина на груди лишь украсила мой торс. Она, кстати, очень нравилась покойной донье Брэнде. А насчет дома не переживай. Я знаю, сколько денег ты угрохал на его покупку. И я не позволю, чтобы человек с таким добрым сердцем, как у тебя, остался с носом. Запрет Фиделя на продажу земли и недвижимости иностранным гражданам хоть и справедлив, но не должен касаться хороших людей. Фидель и сам это понимает. Поэтому позволяет некоторым иностранцам в обход собственного закона приобретать на Кубе жилище.

— Например, Хемингуэю?

— И ему в том числе.

— Он плохо кончил.

— Не на Кубе, а когда перебрался в Штаты.

— Штаты — это хорошо.

— Тебе туда не надо…

— Откуда Вы знаете, куда мне надо?

— Тебе надо полететь в Венесуэлу.

— Зачем?

— Там пока еще есть богачи.

— Я убежал от российского олигарха вовсе не для того, чтобы искать венесуэльских толстосумов.

— В Каракасе тебе не придется ни от кого бегать. Твою безопасность гарантирует мой друг Альберто.

— Так зачем мне сдался этот чертов Каракас?…

Дон Анхель поволок меня за собой, подальше от дома, где даже стены источали запах потливой похоти. Мне показалось, что он не в себе. Но я послушно плелся за ним, индифферентно взирая на потуги моего ненастоящего тестя разбудить мое парализованное стрессом любопытство. Мне было слишком тошно, чтобы воспринимать его заговорщицкий шепот, предваряющий раскрытие какой-то наверняка нелепой тайны.

Наконец, мы пришли в небольшой дом на соседней калье. Он постучал в дверь, и ему открыла пожилая женщина.

— Только не подумай, что я развратник. — без нужды оправдывался пожилой кубинец. — Я очень любил донью Брэнду. Долорес — просто соратница. Она служила со мной в африканском контингенте… Мы съели вместе целый пуд соли.