Оба руководителя отметили трудно поддающееся контролю влияние военно-промышленного комплекса своих стран. Это такие монстры, что вполне могут стать самодействующими политическими силами. Оба пришли к выводу о необходимости сокращения своих ракетно-ядерных вооружений. Договорились встретиться через год в Париже и с участием Франции и Англии обсудить этот и другие вопросы, включая германскую проблему.

Федор Бурлацкий, участвовавший в обсуждении ряда документов на парижскую встречу, свидетельствует, что подготовка к ней вызывала большие споры среди советского руководства. Да и сам Хрущев был полон сомнений:

— Советскому Союзу было еще очень далеко до паритета с Соединенными Штатами по ядерному и ракетному вооружению, хотя наша программа развертывалась полным ходом. Приостановка ее могла означать закрепление на длительную перспективу американского превосходства. Если два года спустя во время карибского кризиса признавалось, что американцы имели в семнадцать раз больше, чем СССР, ядерных боеголовок, то, вероятно, в момент парижской встречи соотношение было еще менее выгодным для Советского Союза…

Вот вам и «ракетные колбасы», соскакивающие с конвейера!

Беспокоила Хрущева и позиция Китая. Мао был решительным противником советско-американского сближения. Словом, многое сплеталось в тугой узел, из которого трудно было вытаскивать одни звенья, игнорируя другие. Похоже, Хрущев и сам был не рад предстоящей встрече в Париже, его сомнения достигли той черты, когда достаточно одной капли, чтобы весы качнулись в другую сторону. Такой каплей стал полет американского разведывательного самолета У-2 над Советским Союзом незадолго до встречи в Париже.

Широко известно, какую трактовку дал Хрущев этому факту, как ловко он его обставил, дав указание не сообщать о том, что сбитый американский летчик Пауэрс жив и находится в плену. Скандал был грандиозный. По мнению Бурлацкого, Хрущев умело разыграл взрыв негодования из-за коварства американской стороны, которая, несмотря на потепление и предстоящую встречу, продолжала недружественные акты против СССР. Не таким уж наивным был Никита Сергеевич, чтобы не понимать: секретные действия разведслужб — неизменный элемент взаимоотношения стран.

— Уже перед самым вылетом в Париж, — делился Бурлацкий секретами недавнего прошлого, — Хрущев собрал на аэровокзале заседание Президиума ЦК КПСС и предложил отменить все подготовленные ранее предложения и документы, мотивируя тем, что обстановка для соглашения неблагоприятна со всех точек зрения. Огромный труд дипломатов, партийных работников, военных и других служб, затраченный на проработку советских позиций, пошел насмарку. Одним росчерком пера советско-американские отношения были отброшены назад. Не думаю, что в таком решении основную роль сыграли эмоции Хрущева. Скорее всего, он пришел к выводу, что выгоды от соглашений в тот момент будут меньше убытков. Мрачная тень Китая как дамоклов меч висела над всем процессом улучшения отношений с Западом. Да и неослабевающий нажим Ульбрихта, который в силу понятных причин выдвигал признание ГДР как главное условие поворота в советско-американских отношениях, тоже не мог игнорироваться Хрущевым. Поэтому, приехав в Париж, он прежде всего потребовал формальных извинений от Эйзенхауэра, и когда тот отказался это сделать, встреча была сорвана…

Что ж, и эта версия имеет право на жизнь. Бурлацкий, очевидно, прав и в том, что в парижской размолвке немалую роль сыграли и чисто психологические факторы. Эйзенхауэр, как человек спокойный, рассудительный, не мог понять хрущевской экспрессии. В том, что было продиктовано «комплексом неполноценности», он усматривал только вызов и агрессивность, желание унизить Америку, особенно в глазах ее союзников по НАТО. Потому американский президент и уперся, не желая приносить формальных в общем-то извинений. Нашла коса на камень.

Американская неуступчивость в Париже привела Хрущева в состояние крайнего раздражения. В Нью-Йорке, куда он прибыл на «Балтике», раздражение советского лидера выросло многократно. Сессия ООН, на которой он выступил с более чем двухчасовой речью, отвергла практически все его предложения, надиктованные во время морского путешествия. Ораторы не соглашались с критической оценкой, которую дал советский лидер Генеральному секретарю ООН Хаммаршельду («Генеральный секретарь господин Хаммаршельд заправляет колонизаторской политикой ООН»), возражали против создания «тройки», которая бы выполняла роль Генерального секретаря, странным назвали предложение Хрущева о переносе штаб-квартиры ООН в Москву. Даже африканские страны, не говоря уже о ведущих европейских, не поддержали советскую позицию по Конго. Все это, вместе взятое, и спровоцировало Никиту Сергеевича на поступок, который до сих пор вызывает улыбки и не имеет устраивающего всех объяснения.

Инцидент

Чье выступление вывело из себя Хрущева настолько, что он вынужден был обратиться к столь неожиданной форме протеста?

Увы, ответа на этот вопрос нет, несмотря на горы литературы. «Ботиночная дипломатия» советского лидера стала притчей во языцех. Редкий мемуарист не упомянет о конфузе, навсегда вошедшем в анналы международного сообщества. В годы правления Брежнева каждый дипломат, каждый журналист-международник считал своим долгом лягнуть невежду Никитку, посмеяться над его неуклюжестью, неумением вести себя в интеллигентном обществе.

К истине не приблизились и в посткоммунистическое время. «При вас Никита Сергеевич Хрущев стучал ботинком по трибуне в ООН?» — заученно спрашивает корреспондент одной из газет. Заметьте: «по трибуне». Трибуна — это нечто вроде кафедры, с которой держат речь. Как можно стучать ботинком по трибуне, если сам выступаешь? Или Хрущев поднялся со своего места в зале, прошествовал к трибуне и начал колотить башмаком под носом у антисоветски настроенного оратора?

Но оставим «трибунную» лексику в покое. Человек спрашивает так, как у него отложилось, как он слышал и читал. Вопрос был задан видному советскому разведчику, возглавлявшему на рубеже 50-х и 60-х годов нашу резидентуру в США. Ответ: «Был свидетелем и этого исторического события. В США он прибыл по приглашению президента Эйзенхауэра. Американцам Хрущев понравился — простой в общении, «свой парень». На одном из заседаний ООН Хрущев, выступая с речью, не очень тактично «лягнул» несколько латиноамериканских делегаций. В ответ их представители потребовали убрать из протокола часть выступления. И тут же один из них слово в слово повторил то, что сказал Никита Сергеевич. Дошло до смешного — из протокола надо было изымать не только слова Хрущева, но и цитату латиноамериканца. Никита Сергеевич осерчал, когда тот в ответ начал нести антисоветчину. И нагнувшись под стол (я сидел в полутора метрах от него), вытащил… свой ботинок. Громыко, сидевший слева от Хрущева, резко отшатнулся… Что интересно, если дипломаты ООН были возмущены поступком советского лидера, то американская печать подала его если не с восторгом, то с пониманием — человек непосредственно выражает свои эмоции».

Заметим: резидент, сидевший в полутора метрах от Хрущева, не говорит, что тот снял ботинок. Разведчик употребляет другое слово — «вытащил». И в этом плане данное свидетельство можно считать подкреплением, существенным аргументом в пользу другой точки зрения, сводящейся к тому, что, вопреки расхожему мнению, Хрущев ботинка не снимал. К этому важному нюансу мы еще вернемся, а сейчас отметим: и советский резидент в США не называет страну или страны, выступления представителей которых вызвали негодование Хрущева. Речь идет о неких абстрактных латиноамериканских странах.

Федор Бурлацкий в ту поездку Никиту Сергеевича не сопровождал, но в своей книге «Русские государи», изданной в 1996 году, со ссылкой на западных представителей пишет, что ботинок был снят и применен не по прямому назначению во время выступления премьер-министра Великобритании Макмиллана. Однако тут же делает оговорку, что, по версии самого Хрущева, данный эпизод имел место во время выступления представителя Испании.