Жеребец не стоял на месте. Паромщик обошел его и снова схватил за узду. Самолюбие абхазца было задето. Паромщик, поняв это, отпустил коня. Сняв с шеи изодранный башлык, он протянул его Арзакану.

— На что мне башлык?

— Послушай, я тебе гожусь в деды. Ингур обманчив, взглядом его не охватишь; если зарябит в глазах, закрой лицо башлыком.

— А как мне вернуть тебе назад?

— Будете же ехать обратно. А не придется, — тоже не беда.

Конь артачился, не хотел входить в воду. Но резкий удар плети заставил его решиться. Раздалось ржанье, похожее на мычанье буйвола, и жеребец грудью стал рассекать волны.

Некоторое время всадник слышал, как подковы стучат по неровному каменистому дну, затем глухой звук исчез. Пустившись вплавь, жеребец догнал опередившую его кобылу.

Волна уже захлестывала ее по самый круп.

С необъятной высоты на грохотавший Ингур глядела луна. По бурным изгибам воды скользили ее лучи, сверкая, как нити распущенного шелка.

Берега не было видно. Казалось, Ингур раскинул свои мутные воды до самого края неба.

Вода доходила Арзакану до колен.

Отец взял наискосок. Арзакану показалось, что он возвращается обратно. Сначала лошади плыли спокойно, но ближе к середине реки волны стали налетать тяжело и яростно. Точно крылатые кони, неслись они с грохотом и свистом.

Волна захлестывала Арзакана по седельную луку.

Кац Звамбая, погруженный в воду по пояс, отпустил поводья.

Жеребец Арзакана, борясь с бурным течением, плыл напрямик.

По волнам Ингура скользят, ныряя, сломанные деревья, гонимые буйным потоком.

Среди этого водоворота Арзакана вдруг охватила могучая радость.

В волнах плясала белоснежная луна, и по белым гребням, по белесому краю неба светились, казалось, голубые глаза Тамар.

Арзакану послышалось гиканье…

Отца не видно. Всюду Ингур. Ингур завладел всем светом!

— Ахахаит марджа! — крикнул Арзакан и, повернув голову вправо, собирался снова окликнуть отца. Не унесло бы его течением… Может, надо помочь?.. Оглушительный рев кружил голову. В безграничном пространстве неслись пляшущие волны.

Лошадь Кац Звамбая, не меняя направления, продолжала плыть наискось.

Отец видит: сбил Ингур сына с верного пути! Окликнул Арзакана:

— Спусти башлык на лицо!

Напрасно! Не услышал.

Закрутило, унесло жеребца с неопытным всадником.

«Ничего! — сказал себе Кац Звамбая. — Пусть сам справляется отпрыск. Одной со мной крови! Пусть учится уму-разуму. В его лета я один переплывал Ингур».

Кац уже приближался к берегу, когда едва видневшийся в волнах Арзакан совсем исчез из глаз.

Тогда пламенем охватила его отцовская тревога, и, повернув лошадь, он снова ринулся в волны.

Низко нахлобучив башлык на глаза, плывет по течению. Сзади обходят коварные волны, с силой бьют старого всадника. Но, крепко натянув поводья, Кац упрямо подгоняет лошадь.

Плыть верхом уже опасно, волны хлещут по газырям на чохе. Скинув бурку, прикрепил поводья к луке, бросился в речной простор.

Вода отбросила лошадь, но Кац Звамбая, рассекая волны плечом, ухватился за хвост.

Так плыли, и только голова лошади виднелась над водой.

И вот Кац видит: движется темный силуэт Арзакана. Словно угрожая разгулявшейся реке и ободряя сына, Кац бросил громовой клич над Ингуром.

Арзакан услышал. С внезапно прихлынувшей силой ударил он лошадь в загривок, видневшийся над водой, и, ухватившись за стремя, повернул жеребца влево.

Уже светало, когда отец и сын достигли берега.

Тщеславная улыбка играла на лице Кац Звамбая: на воде он победил сына!

Жаворонки пели в небе весенний гимн солнцу и лесу.

В кустах чирикала красношейка.

Молодой листвой кудрявился столетний дуб: весна обновила его красу.

Ингур, всю ночь воевавший со скалами, все еще шумно катил свои грозные волны.

И усталым путникам, мирно отдыхавшим под сенью дуба, неугомонный грохот волн казался гулом песни «Эргеашва», подхваченной миллионами голосов.

ВЛАДЕЛЕЦ ПИЯВОК

Таков уж издавна заведенный порядок в доме Шервашидзе: как только задремлет дедушка Тариэл, все — и стар и млад, должны ходить на цыпочках.

Невзлюбили в Абхазии протоиерея Тариэла: рясы после революции он не снял, с новыми порядками не ужился, языком трепал без устали, в каждой проповеди поносил большевиков. С кем только их не сравнивал: и с саддукеями, и с филистимлянами, и с египтянами.

Ну, и попросили его убраться из Абхазии.

Тогда, уподобив себя «пострадавшим за веру святым мученикам», дедушка Тариэл распростился со своей поредевшей паствой и уехал в Зугдиди, где и поселился у сына. Херипс Шервашидзе был гинекологом.

В свободные от приемов часы, или когда сын бывал в отъезде, дедушка Тариэл запирался в его кабинете и читал вслух евангелие или псалмы. Вместо слов «египтяне», «враги», «оглашенные» подставлял слово «большевики». Отведя душу, устав от проклятий, заповедей и возгласов, растягивался на черном кожаном диване, на который Херипс укладывал своих пациенток.

Ставни плотно прикрыты. Мастерили их, должно быть, из сырых досок, поэтому они рассохлись и сквозь щели пробиваются желтовато-палевые лучи, играющие на металлических стенках шкафа, за стеклом которого блестят аккуратно разложенные гинекологические инструменты: никелевые щипцы, громадные клещи, специальные зеркала, катетеры и металлический краниокласт.

Бледные лучи трепещут и на золотых багетах, обрамляющих портреты предков Херипса Шервашидзе.

Даже в полумраке видно, что хозяева не очень утруждают себя уходом за ними: местами паутина затянула углы рам, кое-где полотна засижены мухами.

Невысокого мастерства портреты героев!

Первый из них, слева, — Мурзакан, прадед Тариэла Шервашидзе.

На нем грузинская куладжа с длинными откидными рукавами.

Подняв оружие против родного брата, правившего в Абхазии, он, по семейному преданию, бежал ко двору Вахтанга VI и был убит в бою не то с турками, не то с пруссаками.

Тускло глядит с потемневшего холста его поблекшее лицо.

Рядом с ним, опершись на рукоятку грузинской сабли, — великан в папахе. В нем сразу узнаешь представителя того поколения, которому одного барана как раз хватало на завтрак.

Этот богатырь был старшим конюшим при имеретинском царе Соломоне II. Стяжав себе славу в Рухи и последовав за царем в Трапезунд, он, как и его отец, сложил голову на чужой земле, которая и приняла его бренные останки.

Несколько поодаль с выцветшего холста смотрит Харзаман Шервашидзе, дед Тариэла.

Не очень жалуя грамоту и науки, он все же достиг генеральского чина. Отрекшись от мохаджиров,[3] держался он одной рукой за Россию, а другую протягивал турецкому султану. Ярким блеском орденов сияет его грудь.

Двадцать лет боролся Харзаман с Шамилем, сопровождал Григола Орбелиани на Гуниб, усердно помогал русским в подавлении восстаний, но в один прекрасный день, подавившись чуреком, умер.

Сосед его по портрету, старец с длинной седой бородой, — отец Тариэла Шервашидзе, известный наездник и охотник.

Как отображение, дрожащее в зрачке, похож Манучар на отца. Та же величавая осанка, те же лютые, сросшиеся брови и хмурый взгляд.

Славу свою он стяжал на внутреннем фронте: крестьянам вырывал бороды, дворовых наказывал кипящей мамалыгой, которую прямо из котла выливал на грудь провинившегося, — потом ее слизывали собаки.

Тариэл отзывался об отце с величайшим почтением, утверждая, что он «по добродетелям своим равен был святым отцам». Однако немало невинных душ отправил этот «святой» на тот свет.

Всю эту галерею надменной знати в чинах и без чинов завершал портрет Джаханы, супруги Тариэла Шервашидзе.

Неизвестный художник, щедро расцветив полотно, мастерски выписал ее воздушный стан и тонкие черты целомудренного лица с нежным лимонным отливом.

Атласная шапочка цвета лепестков персика украшает ее породистую головку. Над легким тюлем перекинут мандили,[4] по белому полю которого рассыпаны веточки дуба, искусно вытканные золотом. Блеклыми тонами осени отливают листочки и мелкие желуди. В ушах княгини — жемчужные виноградные гроздья.