«С кем смеет состязаться мальчишка! В яичной скорлупе забаламутил желторотый цыпленок, тягается с наседкой!»

До Ингура далеко, Кац Звамбая еще сумеет показать этому ретивцу где раки зимуют.

Эх, черт возьми! Какие годы пережил Кац Звамбая па своем веку!

Жуткие годы реакции. На Абхазию налетел казачий карательный отряд. Ограбили, пожгли абхазцев. Многие бежали в леса. И в одно воскресное утро, когда грабить уже стало некого и сотня бездельничала, командир ее затеял состязание в джигитовке между казаками и оставшимися в селенье абхазцами.

Юрким, как ящерицы, абхазским лошаденкам предстояло состязаться с холеными, быстроходными донскими скакунами. Кичась их крепостью и ростом, казаки думали поиздеваться над абхазской джигитовкой.

Вахмистр развернул сотню на церковной площади, прогарцевал перед фронтом на своем тяжелом коренастом коне и стал поодаль.

Ловкие, как кошки, выехали ломаной шеренгой абхазцы.

Несколько легких ударов плетью, и, отделившись от других, Кац Звамбая вырвался вперед. Слитый со своей лошадью, он ринулся на вахмистрова коня.

Опрокинутые на землю, покатились и конь и вахмистр. Вся сотня бросилась в погоню за Кац Звамбая.

Гнались до самого Ингура, — не настигли, а там, в заливных луговинах, и след его простыл.

Или вот: мировая война, Днестр. Русская кавалерия переходит реку по понтонному мосту.

— Кто молодец — с конем плыви!

Едва прозвучала команда, как свистнула плеть, и Кац Звамбая, кинувшись в речной простор, уже рассекал тяжелые волны Днестра.

Переплыв реку, вышел на берег и отряхнулся.

Много пережил, немало испытал Кац Звамбая па своем веку, а теперь — гляди, как расхорохорился перед ним этот юнец!

— Ахахаит марджа![1] — прикрикнул Кац на свою гнедую кобылу и, подавшись вперед, припав к загривку лошади, поскакал во весь опор, забыв про свои годы.

Сын откликнулся и еще жарче стал нахлестывать жеребца.

Вскоре Арзакан исчез из виду. Кац Звамбая не поспевал за ним.

Ветер стонал в сухих стеблях прошлогодней кукурузы, и бог ветров Ариэль наигрывал ночную песенку на незримых струнах.

Ингур положил конец состязанию между отцом и сыном.

Арзакан остановил тяжело дышавшую лошадь перед темной лачугой паромщика.

Мутная луна (точно мегрельский сыр «сулгуни») вынырнула из темных облачных запруд.

Ингур ревел ревом заблудившегося вожака-оленя.

Ингур! Его не сравнить ни с Курой, ни с Риони, ни с Алазани. Скорее он похож на Арагви, кипящую гривистыми волнами в раннюю весеннюю пору.

Луна, холодная и степенная, как сама мудрость, равнодушно глядела с высоты. (Но разве всегда дышит холодом мудрость?).

Кац Звамбая придержал кобылу. Староабхазская удаль все еще била ключом, клокотала в его жилах. (Не так ли вздуваются пенистые воды Ингура под льдинами, сползающими со сванских тор?)

Кац обернулся к черному силуэту всадника, врезанному в белизну лунной ночи:

— Гей, вара,[2] чего ждешь?

Арзакан стал доказывать, что надо подождать утра. Кац вскинулся, точно ужаленный. «В езде побил отца, а теперь за Ингур цепляется!»

— Или боишься сплоховать в воде?

Давно залегший гнев против сына сразу ощетинился в нем.

— Гей, вара, я в твои годы пущу, бывало, лошадь в Ингур, уцеплюсь за хвост — и плыву!

— И это в апреле, отец?

— Да, в апреле.

— Разве в апреле ты подбил вахмистра, отец?

— В апреле. Апрель для меня всегда был добрым месяцем.

Арзакан понял, что старик заупрямился. Знал, — в таких случаях переспорить его невозможно. Осторожно, медовыми словами стал уговаривать отца, заклиная именем матери. Ведь мать просила не переплывать реку ночью: «Плохой сон я видела…»

— Ты ж не веришь ни в сны, ни в душу, ни в бога.

— Я не верю ни в сны, ни в душу, ни в бога, но если мать очень просила… Я напоминаю о ее просьбе, отец, — оправдывался Арзакан.

Кац Звамбая улыбнулся. Не окрепли кости у мальца, потому и бежит от высокой волны. И такой молокосос думает бороться с бандитами!

Арзакан продолжал осторожно доказывать, что лучше дождаться утра и тогда переправиться вместе с попутчиками-абхазцами.

Отец и сын спорили перед лачугой паромщика.

— Коли так, не лучше было обождать у Соселия? Сам не спешил, не притронулся ни к вину, ни к пище… «С кулаками не пью!» Оставил Тараша, своего молочного брата, и поскакал. А теперь, когда испугался, вспомнил кулаков!

— С кулаками пить не буду, а если понадобится — кулака для дела использую.

— Нечего оправдываться! Впрочем, вас, нынешних, и черт не собьет. На то дал вам бог язык, чтобы вертеть им, как ремнем, размякшим в козьем сале.

— Язык и должен быть гибким, как ремень, размякший в козьем сале, а что до господа бога, он ничего нам, отец, до сих пор не дал.

— Да провались вы все вместе с вашим языком! Арзакан понял, что ошибся в расчете. Он надеялся переправиться через Ингур до заката. Поэтому и спешил, поэтому и не пил в гостях.

Тараш Эмхвари был там. Арзакан, делая вид, что пьет, старался напоить Тараша. Но Тараша все равно напоили бы соседи, — дня на три, наверное, затянется попойка.

Арзакану удастся раньше него попасть к Тамар Шервашидзе в Зугдиди. А женщина, слыхал он, что добыча: достается тому, кто первым ее настигает.

Скачки начнутся не раньше, как через три дня. Два дня еще впереди. За это время, может быть, развяжется узел и Тамар окончательно решит: он или Тараш? Да и скачки многое решат. Ведь Тамар — из рода Шервашидзе. А женщины Шервашидзе всегда делили славу с лучшими наездниками и охотниками Абхазии.

Перед взором Арзакана мелькнули грустные глаза цвета морской волны, нежное лицо с легким оттенком желтизны, как у очищенного апельсина. Он даже представил себе, как вспыхнет Тамар, завидев его.

А поспей Тараш раньше, чем он, наверное, так же зальются краской ее щеки…

Взлетела речная птица, полоснув воздух крыльями. Одинокий крик ее заглох в шумящих водах Ингура.

Грустно смотрел Арзакан в лунную даль реки, переливающуюся серебристой парчой.

Кац спешился. Арабиа, конь Арзакана, затоптался на месте, отказываясь идти под навес. Но легкое прикосновение плети заставило его повиноваться.

Соскочив с лошади, Арзакан молча последовал за отцом.

Слабый, неровный свет светильника мерцал в лачуге паромщика.

Перекинув башлык через плечо, Кац Звамбая крикнул:

— Хозяин!

Зарычал громадный волкодав.

Постучав в оконце, Кац Звамбая громко повторил;

— Хозяин!

— Кто там? — послышалось из избы,

— Гость, — ответил Кац,

Что-то упало на пол. Послышалось заглушённое громыханье и оханье. Потом со скрипом открылась дверь, и на пороге показался человек огромного роста с кожухом на плечах.

Он пригласил путников войти. Рядом с этим великаном отец показался Арзакану щуплым.

Хозяин и гости обменялись приветствиями. Поправив светильник, паромщик лениво опустился на колени перед угасавшим огнем, словно собирался молиться. Выгреб головешки из золы, стал раздувать огонь. Облако дыма и пепла заполнило лачугу.

Тем временем гости, разыскав ощупью кругляки для сиденья, устроились у очага.

Когда огонь разгорелся, Арзакан увидел бородатую козу, которая лежала в углу и жевала солому.

Арзакан перевел взгляд на хозяина.

Паромщик и в самом деле походил на очокочи — козлоногого пана, бродящего по равнинам Ингура,

Он был в синих рейтузах, вконец драных и выцветших, с множеством заплат, и в ватном солдатском полушубке. Из прорехи на груди вылезали длинные щетинистые волосы.

Старик, видимо, давно не брился, его разросшиеся усы и борода торчали, как у дикообраза.

Из ушей и ноздрей свисала густая, клочковатая поросль. Лоб и худые щеки были изрезаны морщинами.

Он медленно вращал крупными белками глаз, слегка поводя нависшими бровями.

— Отец, я голоден, — шепнул Арзакан.