— Большевики, — сказал Шардин, — простили Тарашу увлечения молодости; он талантливый, образованнейший юноша, каких не очень много среди абхазской интеллигенции. К тому же большевики различают неисправимых врагов и людей, не сразу нашедших верную дорогу.

Только успел Шардин произнести эти слова, как Кегва Барганджиа, обронив индюшиное крылышко в ореховый соус, вполголоса бросил реплику:

— А таких лисичек, что гуляют, распушив хвост, ни большевики не любят, ни их противники! Позабыл, небось, как «чистили» да разбирали тебя по косточкам в прошлом году.

Шардин Алшибая все это слышал. Но делал вид, что до него не дошло ни слова. Он патетически загремел, напрягая голос, и осушил одним духом сосуд с узким горлышком, украшенный оленьими рогами.

Кац Звамбая от счаетья был на седьмом небе. Старик радовался похвале, которую расточал его воспитаннику этот «самый просвещенный во всем городе человек».

Кегва Барганджиа вновь принялся за крылышко индюка. Ни малейшего волнения не отражало его лицо. У него был такой замкнутый и упрямый вид, что, пожелай какой-нибудь скульптор вылепить морду песьего бога Алишкинтири, то не нашел бы лучшей модели.

Каролина заинтересовалась стихами, произнесенными дедушкой Тариэлом. Она тихо расспрашивала Тараша об их содержании.

— Это один из образцов грузинской народной поэзии, — объяснил Тараш, переводя строфу за строфой. — Эти стихи — самое яркое доказательство того, что в Абхазии христианство не укоренилось глубоко. Хотя оно и проникло к нам вскоре после своего зарождения, но не сумело полностью вытравить из религиозных представлений языческий дух. Что общего между этим «белым чохоносцем», этим «юношей, украсившим розами свою папаху», и мученическим образом христианского Иисуса?

А заклания бычков и коз в честь всевозможных святых Георгиев — Илорского, Ломискарекого, Алавердского и прочих, — разве не напоминают они жертвоприношения древних греков в честь Аполлона? И разве эллинские боги не вкушали шашлыков?

Тарашу не хотелось прерывать беседу с Каролиной, но тамада начал очередной тост, и собеседники поневоле смолкли.

Появился Лукайя, обнесший гостей шашлыком из молодого барашка с кислой подливкой из свежего ткемали.

Шардин закончил свою льстивую речь, и Тараш вздохнул с облегчением.

Он спросил Каролину, бывала ли она в Зугдидском музее.

— Удивительно, — заметил Тараш, — как накидываются обычно люди на все, что касается знаменитостей. Кто бы мог подумать, что в Зугдиди, в этой глухой провинции, хранятся мебель, посуда и личные вещи принца Мюрата, потомок которого был женат на дочери Дадиани, владетельного князя мегрельского. А их наследник удивительно приспособился. Происходя от французских и грузинских дворян, он перестал быть французом, не став в то же время и грузином. Он походил на тех и других и клевал от славы, нажитой наполеоновским маршалом и князьями Дадиани.

Тамада провозгласил тост за Кац Звамбая. Он хвалил его как большого мастера абхазского наездничества, старательного работника, трудолюбивого крестьянина. Затем он щегольнул текстом из священного писания: «Первые да будут последними, а последние — первыми». При желании это можно было понять как намек на дворян и крестьян.

Осушив рог, он подошел к старику и участливо осведомился, не придет ли Арзакан к обеду. Узнав, что его не будет, выразил отцу свое сожаление.

Похвалив вполголоса Арзакана, тамада шепнул, что юношу ждет «большая карьера»: если не народного комиссара, то секретаря Зугдидского райкома он «непременно получит» и вторично выразил сожаление по поводу его отсутствия. Между тем в душе был рад этому. Будь Арзакан здесь, чего доброго, завтра в райкоме стало бы известно о произнесенных Шардином речах.

Тост Шардина опять задел за живое Таташа Маршаниа. Разве Таташ, как наездник, слабее Звамбая? Правда, Кац старше его, но подумаешь, невидаль — седина! — думал Таташ.

Помилуй бог, кто бы в прежние времена посмел упомянуть о Звамбая там, где пьют за здоровье Маршаниа! Ведь Звамбая из бывших дворовых Эмхвари! Будь другое время, он, не раздумывая, снес бы голову этому краснобаю, как огородной луковице, — этому учителишке, не в меру распустившему язык! Но Тараш слышал, что Алшибая хотя пустомелит, а болток попадает куда следует. И Маршаниа предпочел отделаться молчанием, — болтуна боится даже тот, кто ни перед кем не отступает.

Таким образом, Шардин Алшибая одним выстрелом убил двух зайцев.

Несмотря на напыщенные речи тамады, за столом царило уныние, будто последние дворяне и в самом деле в последний раз собрались за пасхальной трапезой.

Наблюдательные глаза Каролины заметили, что дедушка Тариэл чем-то встревожен. О причине нетрудно было догадаться: куда-то исчез Лукайя.

— Я никогда не видела более странных отношений, — шепнула Тарашу по-немецки Каролина. — Лукайя с детства в этой семье. Дедушка Тариэл ни минуты не может обойтись без него. Ноги моет ему Лукайя, спину и пятки чешет Лукайя… При этом Тариэл безбожно его избивает. «Привычка, — говорит, — сами руки тянутся». Так, по крайней мере, он оправдывается. Из-за этого несчастного юродивого масса неприятностей. Если священника выставили из Абхазии, то отчасти в этом виноват Лукайя… И сейчас, что ни день, какая-нибудь комиссия из профсоюза приходит обследовать. Сами знаете, от большевиков ничего не скроешь… Правда, Лукайя не жалуется, наоборот, он даже ругается с ними — не вмешивайтесь, мол, в мои дела. Но кому сейчас позволят так обращаться с прислугой? Этого никак понять не могут ни Лукайя, ни дедушка Тариэл. Херипс в затруднительном положении. Ему неудобно перед властями, да и самому не нравятся эти крепостнические нравы, но ничего не поделаешь…

Между тем священник перестал есть и то и дело почесывал спину. Подергиваясь, как в лихорадке, он нахохлился и молчал.

Наконец показался Лукайя, весь в поту. Лицо его было исцарапано, волосы растрепаны. Оказывается, Лукайя напал на антирелигиозную демонстрацию и стал поносить ее участников. Он пытался даже порвать красное знамя, и этого ему молодежь, конечно, не спустила…

— Что случилось, Лукайя? — спросил, улыбаясь, Тараш Эмхвари.

— Мир погибает, господин мой, против бога взбунтовался народ.

— Ну, так ему и надо, богу! Зачем сотворил такой нелепый мир?

Старик оцепенел, язык присох к гортани. Вот уж не ожидал услышать такое в шервашидзевском доме!

Появление Лукайя пришлось кстати. Тамада испытывал затруднение: он уже исчерпал свои тосты, а Омар Маан и Таташ Маршаниа все еще тянулись к чашам. Кац Звамбая тоже держался крепко.

Шардин ухватился за юродивого и провозгласил в его честь тост «экстра». Сперва Шардив упомянул о евангелисте Луке, отметил стойкость древних христиан, (при этом он бросил многозначительный взгляд в сторону дедушки Тариэла), затем стал восхвалять Лукайя как верного раба этой семьи и защитника ныне оскверненной «веры Христовой»…

Лукайя стоял около Кац Звамбая, в конце стола, опираясь рукой о его край. Другой рукой, подтянув засаленный, выцветший рукав рубахи, он вытирал пот со лба.

Тамада говорил и говорил.

Шардину за последнее время частенько приходилось бывать в семьях, где поднимались тосты за героев революции. Там он, само собою, выказывал большие способности в искусстве ползать на брюхе. По своей натуре он не мог не воскурять фимиам; подобно Лукайя — не мог не чесать господские пятки.

После тостов в честь революционных героев прошлого он с жаром принимался превозносить и тех, кто в наши дни чувствовал себя недурно и без его здравиц.

При этом хитроумный Алшибая умудрялся говорить больше о собственной персоне, нежели о деятельности людей, которые вовсе не нуждались в его славословиях.

Тариэл встал из-за стола. Тамар проводила отца в его комнату. Не в меру выпивший старик почувствовал себя плохо. Ноги у него стали зудеть, и он поставил себе пиявки.

— Знаете, — шепнула Каролина Таранту, — вот уже пять лет, как я живу в абхазской семье. Но если проживу еще столько же, все равно не привыкну к абхазским обычаям. Нигде не принимают так много гостей, как у вас, нигде в мире не тратится столько времени на еду и разговоры. Большая часть вашей энергии уходит на это. Но чему я не устаю удивляться, — взять хотя бы собравшихся здесь, — почему манерами, жестикуляцией, привычками все так похожи друг на друга? Звамбая — крестьянин, Маан — дворянин, Маршаниа — князь, вы — тоже бывший князь, образованный человек, а между тем все вы одинаково едите руками…