Грохот выстрела нисколько не оглушил его. Глеб увидел, как Лузгин, вскрикнув, прижал руку к груди, завертелся на месте от боли, потом тяжело побежал в сторону от дома.

А человек в накинутом пальто, оглушенный, все еще растерянно стоял в дверях.

Лузгин бежал в дальний конец двора. Глеб, настигая его, был уже почти рядом. Внезапно Лузгин оглянулся, потом сделал неожиданный скачок в сторону и, прижавшись спиной к дереву, сунул левую, здоровую руку в карман.

И тут Глеб, не давая ему опомниться и сам не раздумывая, кинулся вперед. Точным, заученным ударом, вложив в него всю тяжесть тела, всю кипевшую, распаленную ненависть, он опрокинул Лузгина на землю.

Со стороны улицы к ним уже бежали люди. Они окружили распростертого на снегу Лузгина. Один из сотрудников наклонился над ним и покачал головой.

— Да-а, — произнес он, оглянувшись на Глеба. — Ударчик, я вам доложу. Слава богу, еще каким-то чудом дышит.

— Панов как? — вдруг задохнувшись, спросил Глеб, чувствуя, как снова оглушительно и больно забилось сердце. — Попал он в него?

Кто-то тихо ответил:

— Нет. Но… ножевое ранение. Еще раньше. Сейчас он в больнице уже, наверное.

Утро застало Глеба Устинова в больнице. Он прибежал туда еще ночью, но его не пустили дальше приемной. Дежурный врач, взглянув на Глеба, сердито спросил:

— Откуда на вас кровь? Глеб пожал плечами.

— Не знаю. Как Панов?

— Он еще в операционной. Рана не опасная, но… серьезная. И все-таки… дайте я вас тоже посмотрю.

— Пожалуйста, — равнодушно ответил Глеб. — Все равно я отсюда никуда не уйду.

Ладонь его левой руки оказалась распорота острым и ржавым гвоздем. На лице, под глазом, от сильного удара чем-то тяжелым треснула кожа. Когда рану на ладони обработали и перевязали, она начала так саднить и болеть, что Глеб морщился, не зная, как устроить перевязанную руку, и тихо ругался сквозь зубы.

Он одиноко сидел в пустом, гулком вестибюле больницы, настороженным взглядом провожая каждого человека в белом халате, проходившего мимо. Наконец к нему вышел дежурный врач, сказал, что операция закончилась, Панова перевели в палату, сейчас он спит, ему дали снотворное, и он, Устинов, тоже должен идти спать, у него такой измученный вид. А вот утром…

Глеб отрицательно замотал головой.

— Не могу я, доктор, уйти. Мне надо его увидеть сразу, когда он проснется. Сразу, вы понимаете?

Врач попробовал настаивать, потом сдался.

— Ну ладно. Идемте ко мне в дежурку. Там хоть подремлете, — сказал он.

Утром в больницу приехали начальник горотдела и несколько сотрудников, участвовавших в операции, невыспавшиеся, с воспаленными глазами, возбужденные и встревоженные.

Глеб узнал, что задержана вся шайка, получены первые, очень интересные показания. Все говорили наперебой, спорили между собой, пытались острить.

Начальник горотдела сидел в стороне, тяжело отвалившись на спинку кресла, усмехался, отпускал шутки, и только черные набрякшие круги под глазами на осунувшемся лице выдавали его усталость. Он сказал, что звонил из Москвы Бескудин, что скоро сам приедет сюда, а за арестованными выслана спецмашина, потому что заканчивать дело будет МУР, и в голосе его прозвучали уважительные нотки.

«Ну вот, — подумал Устинов. — Считай, полдела сделано. Самых опасных взяли. Теперь надо спасать тех, других. И еще неизвестно, что легче». Он вздохнул. Мысли снова вернулись к Панову. Наверное, Виктор прав. Причины, причины… Сколько их надо учесть и преодолеть, чтобы такие вот, как Карцев, как Харламов, стали людьми, настоящими людьми…

ГЕННАДИЙ ГОР

ХУДОЖНИК ВАЙС

Фантастический рассказ

1

На семнадцатом этаже в доме по Гаррисон-авеню, где раньше была его лаборатория, теперь зубоврачебный кабинет. Теперь здесь удаляют зубы с такой же ловкостью и быстротой, с какой он вырвал меня из насиженного гнезда и подчинил странной логике обратимого хода времени. Зуб, этот кусочек кости, покрытой эмалью, срастается со своей средой, и она отвечает болью, ужасом, криком, когда его вырывают. Но среда, из которой удалили меня, не заметила рывка. Правда, жена Клара, удивленная моим долгим отсутствием, звонила к знакомым и справлялась обо мне. Потом она решила, что я уехал в Чикаго (термин, которым обозначали в моей семье долгий запой), и успокоилась.

Забегая вперед, я должен сказать, что она знала, где я, войдя в сговор с тем, кого она называла Мефистофелем, но кто на самом деле был только мистером Мефисто.

Тот, кто распоряжался временем, подобно господу богу, вовсе не был похож на божество. Лысый, тщедушный старичок, он, казалось, был сыном самой обыденности, человеком, каких много. Отчасти он и был обычным человеком, а не Мефистофелем, как называла его Клара. Но ведь я тоже не был Фаустом.

— Вайс, — говорил он мне, — вы не имели права выбрать себе эту профессию.

— Почему?

— Потому что вы посредственность. Ну, ничего. Не унывайте. Я сделаю из вас гения.

И он сдержал свое слово. Почти сдержал. Для этого ему пришлось открыть невидимую дверь в прошлое, в верхний палеолит, сыграв жестокую шутку не только со мной, но и заодно с тем, с чем нельзя играть в непозволительную игру, с самим временем, всегда бегущим в одном направлении: из прошлого через настоящее в будущее.

Я чуть не заплатил жизнью за умение с помощью гибкой непогрешимой линии передавать живое движение бегущего оленя, трепет мгновения, жаркое дыхание самой жизни. Но я, однако, побывал там, где не бывал никто, и благополучно вернулся, оказавшись возле входа в свою квартиру.

Жена, не узнав моего голоса, раздраженно переспросила, прежде чем открыть дверь:

— Кто там?

— Гений, — ответил я. — Человек, которого завтра будет знать весь мир.

Она открыла дверь и отпрянула. Перед ней стоял бородатый дикарь, едва прикрытый оленьей шкурой. В руках у дикаря было копье.

Моя Клара умела распоряжаться выражением своего лица. Она была настоящая артистка.

— Нашел-таки работу, — сказала она, — нанялся статистом в съемочную группу? Все же лучше, чем писать картины, которые никто не хочет покупать.

Я ухватился за ее догадку, как за соломинку. Я ведь тогда не знал, что она была в заговоре с мистером Мефисто.

Ее предположение меня вполне устраивало. Не только ей, но и самому себе я не сумел бы объяснить, как оказался на площадке этой лестницы, за один миг преодолев тридцать тысячелетий.

— Борода настоящая, — спросила жена, — или накладная?

— Настоящая.

— Когда же ты успел ее отрастить, уж не за эти четыре дня пребывания в Чикаго?

Она не стала больше докучать вопросами, а повела в ванную комнату. Через пять минут я уже лежал, прислушиваясь к мелодичному бормотанию воды, льющейся из крана, и размышлял о том, как своим бренным телом соединил две эпохи, осуществив самый загадочный парадокс за все существование планеты.