2

Загрунтовав холст, я стал писать лес.

Мольберт не походил на скалу, и моя мастерская с окном на улицу Стиренсона не имела ничего общего со страстным буйным миром, краски которого хранила моя память.

Очертание первобытной местности, ритм, связывающий деревья, реку, берег, горы в одну сказочную дикую мелодию, — все это явилось вдруг на пустом месте, возникнув как бы из ничего. Я снова чувствовал жаркое звериное дыхание, словно лежал затаившись возле реки, куда мохнатые мамонты приходили пить воду.

Бытие, преодолев тридцать тысячелетий, спешило слиться с грунтом картины, своим бешенством чуть не разрывая кусок холста.

Я дрожал от нетерпения, от духовной ненасытности, я спешил поспеть за этим странным процессом, происходившим внутри меня и на холсте, весь покрываясь потом. Я бросал на холст мазок за мазком, и, наконец, лес охватил меня со всех сторон, словно природа, сойдя с холста, заполнила мастерскую, стерев пыль обыденности, как стирают с доски мел мокрой тряпкой.

Тревога охватила меня. Холст трещал, не способный вместить буйство, ярость, трепет первобытной жизни.

Кто-то постучал в дверь.

— Вайс, открой, черт подери!

Это был Герберт Харди, тоже художник, тоже пьяница и мой друг.

Минута замешательства, а потом возглас, смесь недоверчивого изумления, зависти и восторга.

— И ты будешь уверять, что ты это написал?

— А кто же?

— Не верю! Это писал сам бог или дикарь. В изобразительном искусстве это одно и то же. Кто-то был тут до меня и ушел, еще не просохли краски.

Кто-то? Действительно, это так. Тот, кто только что писал, не имел ничего общего с Вайсом, холодные картины которого невызывали ни удивления, ни восторга, ничего, кроме скуки.

— Какая мощь! — повторял Харди. — Какая нечеловеческая сила!

И действительно, природа рвалась с холста, ей там было тесно.

В мастерскую вошла Клара, как всегда, громко хлопнув дверями. Она кивнула моему приятелю Герберту Харди и бросила небрежный взгляд на холст, продолжая игру со мной и с самой действительностью, игру, сущность которой я разгадал гораздо позже.

— Что это, Дик?

За меня ответил Герберт:

— Чудо! Поняли? Тут только что побывал гений. Это его работа. Но объясните, госпожа Вайс, где вашему мужу удалось найти его, как заманить сюда и заставить писать за себя?

Моя жена смотрела на картину с таким видом, словно это была стена, обычная убогая стена, заклеенная серыми обоями. Затем она зевнула.

Тогда я еще не догадался, что ее зевок, как и все ее поведение, был попыткой скрыть тайну, сделать обыденной загадку, прямое отношение к которой имел не только мистер Мефисто, но и она сама.

— Не вижу ничего замечательного, — сказала она. — Опять нелепые пятна и сумасшедшие линии.

Клара зевнула еще раз. И красивое лицо ее, живое и подвижное, стало усталым и скучным, как после долгой бессонницы.

— Если вы слепая, — вдруг закричал Харди, — так займите у кого-нибудь глаза! Ведь такой первобытной стихийной силы вы не увидите даже в Альтамирской пещере. Это дикий лес, госпожа Вайс, где деревья растут, не спрашивая разрешения у садовника, ни даже у господа бога. Вглядитесь, какая мощь!

Жена, казалось, неохотно уступила.

— Да, кажется, есть что-то. Но, Герберт, вы же сами сдержанно относились к работам моего мужа. Вы и все, кто его знал. Уж не хотите ли вы меня убедить, что у него вдруг появился талант?

— Вас убедят коллекционеры и скупщики картин! Клара рассмеялась.

— Вы, Герберт, такой же фантазер, как мой муж. За последние пять лет Дик не продал ни одной картины.

— Возьмите свои глаза в руки, — перебил ее Харди, — и поднесите к полотну. Только незрячий и невежда не заметит этой красоты. А уж купят ее или не купят — не мое дело! Кругом обыватели и слепцы!

— Надоели мне алкоголики, неврастеники и математики, — сказала жена и ушла, хлопнув дверями.

Мы недоуменно взглянули друг на друга, я на Герберта Харди, Герберт Харди на меня.

3

Мистер Мефисто, хотя и обладал властью над временем, не был ни астрономом, ни богом, ни даже часовщиком. На афише, где крупными буквами была напечатана его фамилия, скромно значилось: биолог.

Да, биолог. Ни астробиолог, ни субмолекулярный биолог, ни биофизик, а просто биолог, без всякой приставки, как в начале века. Собственно, это и заставило меня поверить в подлинность его знаний и купить билет на его публичную лекцию в антропологическом музее.

Название его лекции привлекло меня и насторожило. Афиша обращалась с витрины к каждому прохожему со странным вопросом: «В одну ли сторону течет время?»

По-видимому, немногих прохожих заинтересовал этот вопрос, меня да еще чистильщика сапог, мальчишку-негра. Мы оба стояли возле витрины молча, потом мальчишка спросил:

— Объясните, пожалуйста, господин. Разве у времени несколько сторон?

— Несколько? Нет! До сих пор мне было известно, что время течет в одну сторону, настоящее может стать прошлым, но прошлое не может стать настоящим и будущим. Этого не случится.

— А вы уверены в этом, господин? — спросил чистильщик сапог. — Вы уверены?

— Уверен, — ответил я.

Мальчишка своим черным пальцем показал на афишу.

— А зачем тогда лектор спрашивает об этом у вас и у меня?

— Не знаю. Думаю, что он спрашивает не у нас, а у себя и заодно хочет, чтобы мы тоже задали себе этот вопрос.

Через полчаса я уже сидел в зале среди случайной публики и, ожидая лектора, рассматривал лицо толстой усатой старухи, которая лет тридцать или сорок тому назад, вероятно, была красавицей. Кто украл у нее красоту, здоровье, радость жизни? Время. Его однонаправленность. Может быть, она пришла сюда в тайной надежде на чудо, что лектор вернет ей утраченное или по крайней мере даст рецепт от старческих невзгод.

Но тот, выхода которого мы все так долго ждали, тоже оказался изрядно потрепанным старостью и невзгодами. Он говорил о законах природы, ничего не обещая. То, что утрачено, в силу односторонности времени, увы, вернуть нельзя.

Я не был внимателен. Мне скоро наскучили формулы, которые он писал на доске, желая облечь свои нейрофизиологические мысли в математическую форму и придать своим словам научную достоверность и вес. Я уже жалел, что пришел сюда, не предполагая и не думая о том, какое значение для меня приобретет эта встреча.

Сразу после лекции он подошел ко мне — загадочный, нелепый, улыбающийся странной улыбкой. Он подошел ко мне с таким видом, словно знал меня когда-то, очень давно — возможно, еще до моего рождения.

— Вайс, — сказал он. — Привет, Вайс. Как я рад, что, наконец, встретился с вами.

— Откуда вам известно мое имя?

— Я знаю о вас, Вайс, больше, чем вы сами знаете о себе.

— Вы телепат?

— Не только.

— А кто?

— Я почти бог. Естественный бог, причинный, материальный, враждебный всякому шарлатанству и мистике. Я бог физики, математики и нейрофизиологии. Ну, не бог, не сердитесь на маленькую неточность, но все же кое-кто. Я хочу вам помочь.

— Понимаю. Вы хотите поставить меня на ноги, излечить от запоя? Вам обо мне сообщили родственники жены и, вероятно, предварительно даже показали фотографический снимок?

Он посмотрел на меня одновременно и насмешливо и настороженно.

— Вам нужны реалистические мотивировки? А без них вы не можете разговаривать со мной? Нет, от запоя я не лечу. Это слишком мелко. Я лечу…

— От чего?

— Это слишком сложно. Боюсь, что не поймете.

— А все-таки?

— Небольшой нейросеанс вам не повредит.

— Сеанс? — переспросил я.

— Да, сеанс. Сеансик, — повторил он, играя этим легким, почти воздушным словечком.

Он дал мне адрес своей лаборатории на Гаррисон-авеню. Затем жестом, резким жестом фокусника показал на то кресло, где только что сидела усатая старуха, жертва необратимого хода времени.

Я увидел красавицу. Пушок на верхней губе только подчеркивал очарование ее молодости.