Петер Салхус громко, от души расхохотался.

— Но интересует ли это американцев? Хоть сколько-нибудь? — Задав сей риторический вопрос, Ингвар наклонился над столом. — На Драмменсвейен хоть чуточку интересуются, чем мы заняты? Может, ждут от нас информации? О нет. Они сами по себе шныряют вокруг, играют в Техас, меж тем как весь мир вокруг вот-вот пойдет вразнос. Я сдаюсь. Капитулирую.

Он снова запыхтел сигарой.

— Ты слывешь флегматиком, — сказал Салхус. — Считаешься самым рассудительным человеком в Уголовной полиции. По-моему, реноме не вполне заслуженное. Кстати, жена-то твоя что говорит?

— Жена? Ингер Юханна?

— А у тебя что, несколько жен?

— С какой стати она должна что-то говорить по этому поводу?

— Насколько мне известно, у нее докторская степень по криминологии и некоторый опыт работы в ФБР, — заметил Салхус, подняв руки, словно для защиты. — По-моему, при такой квалификации она вправе иметь свое мнение.

— Возможно, — сказал Ингвар, глядя на пепел, запорошивший брюки. — Только мне ее мнение, увы, неизвестно. Понятия не имею, что она думает.

— Вот оно как… — Петер Салхус придвинул чашку поближе к Ингвару. — Последние несколько суток никто из нас дома считай что не был.

— Вот оно как… — повторил Ингвар без всякого выражения и затушил сигару, не докурив, будто разрешение покурить украдкой слишком уж щедрое, чтоб быть правдой. — Так, наверно, обстоит с нами со всеми.

На часах было без двадцати одиннадцать, а Ингер Юханна все еще не дала о себе знать.

8

Ингер Юханна понятия не имела, который час. Она будто попала в другую реальность. Потрясение, каким стало вчерашнее появление Марри с измученным президентом в объятиях, сменилось ощущением, будто все, что происходило за пределами квартиры на Крусес-гате, отступило в дальнюю даль. Временами она смотрела телевизор, но за газетами на улицу не выходила.

Квартира превратилась в цитадель. Никто не выходил, никто не входил. Казалось, согласие Ханны на просьбу президента не поднимать тревогу обернулось глубоким крепостным рвом. Ингер Юханне пришлось задуматься, чтобы сообразить, утро сейчас или вечер.

— Дело, наверно, совсем в другом, — вдруг сказала она. — Вы сосредоточились не на том секрете.

Она долго молчала. Слушала разговор двух других женщин. Следила за этим разговором, порой оживленным, порой медлительно-задумчивым, и не говорила ни слова, так что и Хелен Бентли, и Ханна Вильхельмсен, кажется, забыли о ее присутствии.

Ханна вскинула брови. Хелен Бентли скептически нахмурилась, отчего глаз на ушибленной стороне закрылся.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Ханна.

— По-моему, вас занимает не тот секрет.

— Не понимаю. — Хелен Бентли откинулась назад и скрестила руки на груди, будто обиделась. — Я слышу, что вы говорите, но к чему вы клоните?

Ингер Юханна отодвинула кофейную чашку, пригладила волосы. Секунду сидела, глядя в стол, полуоткрыв рот и затаив дыхание, как бы не зная толком, с чего начать.

— Мы, люди, склонны к самокопаниям, склонны упрекать себя, — наконец сказала она и обезоруживающе улыбнулась. — Все, в той или иной степени. И, пожалуй, в особенности… женщины.

Она опять задумалась. Покачала головой, обернула вокруг пальца прядку волос. Остальные двое по-прежнему смотрели недоверчиво, но слушали. Ингер Юханна заговорила снова, тише обычного:

— Вы говорите, вас разбудил этот Джеффри, которого вы знали. Само собой, вы тогда очень устали. И, по вашим словам, сперва пришли в замешательство. В огромное замешательство. Что вовсе не удивительно. Ведь ситуация была весьма… экстраординарная. — Ингер Юханна сняла очки, обвела комнату близоруким взглядом. — Он показывает вам письмо, точного содержания которого вы не помните. Помните только, что запаниковали.

— Нет, — решительно вставила Хелен Бентли, — я помню, что…

— Погодите. — Ингер Юханна жестом остановила ее. — Пожалуйста, не перебивайте. Выслушайте меня. Фактически вы говорите именно так. Все время подчеркиваете, что запаниковали. Такое впечатление, будто вы… что-то пропускаете. Вам словно бы… ужасно стыдно, что вы не сумели справиться с ситуацией, а потому вы совершенно не в состоянии реконструировать случившееся. — Она могла бы поклясться, что лицо президента залилось легким румянцем. — Хелен… — Ингер Юханна протянула руку.

Впервые она обратилась к президенту по имени. Рука, открытой ладонью вверх, лежала на столе. Президент не откликнулась на ее жест, и она убрала руку.

— Вы — президент Соединенных Штатов, — тихо сказала она. — И в свое время были на войне.

По губам Хелен Бентли скользнула едва заметная улыбка.

— Запаниковать в такой ситуации… — Ингер Юханна вздохнула поглубже, — не очень-то… по-президентски. Так вы считаете. Вы слишком строго себя судите, Хелен. Не надо этого делать. Это попросту нецелесообразно. Даже у такого человека, как вы, есть свои слабости. Они есть у всех. Беда здесь лишь в том, что вы решили, будто они нашли вашу слабость. Давайте попробуем сделать шаг назад. Посмотрим, что случилось прямо перед тем, как вы почувствовали, что мир рушится.

— Я читала письмо Уоррена, — коротко бросила Хелен Бентли.

— Так. И там было что-то о ребенке. Больше вы ничего не помните.

— Почему? Там было написано, что они знают. Троянцы знают. О ребенке.

Бумажной салфеткой Ингер Юханна протерла очки. Видимо, салфетка была в масле, потому что, снова надев очки, она увидела комнату как в тумане.

— Хелен, — снова начала она. — Я понимаю, вы не можете рассказать нам, чего хотят эти троянцы. И я вполне уважаю ваше желание сохранить в тайне историю с ребенком, секрет, который, как вы решили, стал им известен, и это заставило вас… запаниковать, лишило способности трезво думать. Но, может быть… может быть… — Она запнулась, поморщилась.

— Ты что-то мудришь, — сказала Ханна.

— Да, наверно. — Ингер Юханна посмотрела на президента. — Может быть, вы автоматически подумали про этот секрет? — быстро сказала она, чтобы не запнуться снова. — Подумали именно про него, потому что он самый скверный? Самый ужасный?

— Я все-таки не понимаю, куда вы клоните, — сказала Хелен Бентли.

Ингер Юханна встала, отошла к мойке. Капнула на линзы очков моющее средство, хорошенько промыла под теплой водой.

— У меня есть еще одна дочка, ей почти одиннадцать, — проговорила она, старательно протирая очки. — Девочка родилась с психическим отклонением, которое мы толком не можем определить. Она — самое мое больное место. Мне все время кажется, что я уделяю ей недостаточно внимания, недостаточно делаю для нее, недостаточно добра к ней. Из-за нее я ужасно уязвима. И вечно корю себя. Стоит мне случайно подслушать разговор о плохом уходе за ребенком, как я автоматически думаю, что речь идет обо мне. Стоит увидеть по телевизору передачу о каком-нибудь чудодейственном способе лечения аутизма, придуманном в США, как я сей же час чувствую себя скверной матерью, которая ничего такого не предпринимает. Передача становится для меня личным обвинением, я не сплю ночами и чувствую себя ужасно.

И Хелен Бентли и Ханна улыбались. Ингер Юханна опять села к столу.

— Вот видите. — Она тоже улыбнулась. — Вы узнаёте себя. Такие уж мы есть. Все. В большей или меньшей степени. И мне кажется, Хелен, вы подумали об этой тайне, потому что она самое слабое ваше место. Но письмо целилось не туда. А во что-то другое. Возможно, в другую тайну. Или в другого ребенка.

— В другого ребенка, — недоуменно повторила президент.

— Да. Вы уверяете, что никто, абсолютно никто, не мог знать о… об этом событии, случившемся давным-давно. Даже ваш муж, как вы говорите. А в таком случае, пожалуй, логично… — Ингер Юханна наклонилась над столом. — Ханна, ты много лет работала следователем. Разве не логично предположить, что, если что-то совершенно невозможно… то… то оно действительно невозможно! И надо искать другое объяснение.