Следующие страницы были плотно исписаны.

«Мне велели написать сочинение, — прочла я, — на тему „Жизнь на Острове“. Мисс Хоумер сказала, что я не выйду отсюда, пока не закончу его. Но я никакого сочинения писать не буду. А напишу вот что. Это мои секреты, и ей я ничего не покажу. Она хочет, чтобы я писала про крабов и медуз, про приливы и ландшафты, но мне до этого дела нет. Я напишу о НИХ и о СЕБЕ, говорить об этом я не могу, не с кем. Забавно будет все это написать, а потом когда-нибудь перечитать и вспомнить все-все. Отец меня ненавидит. И всегда ненавидел. Мачеха тоже не любит. Никто не любит, кроме Малышки, а та еще совсем маленькая и глупая. Мачеха Малышку любит. Мне она говорит: „Посмотри на свою сестричку. Ну не прелесть ли!“ А я говорю: „Она мне сводная сестра. Значит, не настоящая. Это хорошо. Не надо мне глупого младенца в сестры“. Малышка орет, требует все чего-то, а потом улыбается, как получит, и все приходят и твердят, какая она славная да хорошая, хотя она орала и ныла еще минуту назад. Наверное, я тоже была маленькой. Не помню. Мной уж точно не восхищались!»

"Прочла, что я написала вместо сочинения для мисс Хоумер. Смеялась так, что решила продолжать. И все вспоминаю, как ее перекосило, когда она увидела, что сочинения нет. Стала орать. «Я не знаю, кто из тебя вырастет!» Все ОНИ так думают, по лицам их вижу — «Кто из меня вырастет?» Конечно, я скверная и вредная, но могу быть и хорошей. Тогда они говорят: «Тихоня она, но в тихом омуте…» Хочу видеть отца. А он даже смотреть на меня не хочет, хотя иногда на Малышку смотрит. Вот на нее даже он смотрит. Наверное, дело все в моей маме. Я думаю… потому он меня не любит, что ее не любил. И наоборот — ее не любил из-за меня. А мама умерла. Мне семь лет было. Помню, что случилось это как раз перед моим днем рождения — и все забыли о нем. О дне рождения. Она теперь на кладбище. Я иногда хожу туда. И плачу там, и плачу, и плачу, потому что она меня любила, а я даже не знала об этом, пока она не умерла и не оказалось, что никто меня больше не любит Мисс Хоумер не любит. И нянька не любит Все говорят, я «плохо кончу» с таким норовом и такими фокусами. А мама мне всегда подарки дарила, и дарила много. Наверное, она хотела, чтобы я думала, будто это все мне дарят что-то. А один подарок всегда был неизвестно от кого. Я ей говорила, скажи, а она не говорила. А потом она умерла, и подарков не стало. Никаких. Значит, это ее подарки были. Она умерла, а я стала совсем скверной. Я такие гадости делаю. Например, высыпала на пол краску для волос у мисс Хоумер, о которой она никому не говорила, что мажется ей. А я высыпала. Потом мачеха появилась, стало мне жить получше. Но ненадолго. Мачеха велела им одевать меня в белое вышитое платьице, дала мне ленточку на голову голубую Но мне надо было ходить к отцу, разговаривать с ним, а я-то знаю, что меня он не любит, и терпел только потому, что мачеха просила об этом. А потом вот Малышка родилась, все около нее забегали, а я уже совсем никому не нужна. Мачеха только Малышкой занимается, перестала отца просить, чтобы он любил меня.

О Боже, ну и глупость. Ну что я пишу то, о чем давно уже знаю?"

Дальше в блокноте были только пустые страницы, кроме одной, где она решала какие-то примеры и в самом низу написала «Арифметику ненавижу».

Блокнот я положила обратно в стол. Писать Эсмеральде расхотелось.

Я сидела на веслах, Яго — напротив. Мы собирались плыть на лодке на Остров Птиц, который он мечтал показать мне. От Острова Келлевэев это было совсем недалеко, и Яго сказал, что эта поездка будет мне хорошей практикой.

День был изумительный, прозрачное спокойное море больше походило на озеро, поверхность воды переливалась жемчужным блеском, тем самым, который так восхитил меня еще в первые дни.

— Сейчас лучшее время года, — сказал Яго, — пока октябрьские ветры не задули.

— А что, свирепые они?

— Да, бывает. Хотя в иные годы они так и не приходят. О погоде в наших краях можно сказать только одно — она непредсказуема. Отлично гребете, Эллен Я вижу, вы еще всех здесь обставите.

— Я просто поняла, что если собираюсь остаться тут еще на какое-то время, то этому надо непременно научиться.

— Если вы собираетесь остаться? Эллен, дорогая моя, я надеюсь, что вы пробудете здесь долго, очень долго.

Меня взволновал его пристальный взгляд.

— А почему бы и нет? — продолжал Яго. — Вы так естественно влились в нашу жизнь. Вы ведь уже полюбили Остров, признайтесь.

— Мне здесь очень интересно, да. Признание вытягивать из меня не нужно. Кажется, я ничего не скрываю.

— Вот это очень меня радует. В конце концов, вы носите имя Келлевэй.

— Есть что-то притягательное в том месте, где веками жили многие поколения моих предков. Именно этого мне и не хватало в доме кузины Агаты, хотя до сих пор я не осознавала этого.

— Вы принадлежите этим местам, Эллен, — серьезно произнес Яго.

Я молчала, сосредоточившись на веслах. Заповедник птиц лежал впереди, как зеленый холмик посреди морской воды.

— Направляйте лодку вон туда, на песок, — посоветовал Яго.

Мне это удалось, чем я была горда и довольна, потому что, как ни странно, мною постоянно владело ребяческое желание отличиться в его глазах.

Яго помог мне выбраться из лодки, сам закрепил ее на берегу, и мы двинулись по отлогому склону вверх. Птицы носились вокруг нас сотнями, в основном это были чайки; потревоженные, они издавали недовольные пронзительные крики. Яго нес с собой две корзинки с объедками.

— Я всегда приношу это «угощение», — объяснил он, — надо же как-то извиниться за вторжение. Здесь — их пристанище, а это вроде компенсации за прием непрошеных гостей. Посмотрите, вон там вороны. Сколько их — сотни и сотни. Есть здесь и малые качурки, птенцов они не высиживают, откладывают яйца — и таковы. Мне лишь однажды посчастливилось увидеть их.

— Вот уж не думала, что для таких интересов вы находите время.

— Я всегда найду время, если захочу; а вы, Эллен?

— Пожалуй, да.

Он придерживал меня за руку, якобы желая помочь в восхождении на склон, но я чувствовала, что этим жестом он выражает свои намерения провести в моем обществе время отнюдь не короткое.

— Вы будете погружаться в жизнь на Острове все глубже и глубже, — говорил он, — и вам не захочется так уж часто бывать на материке. Интересно, конечно, побывать в усадьбе Хайдрок. Славное место, правда? Но уж слишком традиционное. Гвеннол чисто романтически привязана к этому уголку. Бедная девушка, если она когда-нибудь выйдет замуж за Майкла Хайдрока, она будет скучать всю оставшуюся жизнь.

— Это почему же?

— Вот представьте. Светские мероприятия — охота, балы, базары, благотворительность, каждый день похож на предыдущий, и так из года в год.

Я промолчала.

— Давайте-ка присядем. — С этими словами он развернул толстый дорожный плед, который предусмотрительно взял с собой, и мы сели прямо посреди травы. Кругом море. Остров Келлевэя красовался среди синей воды, яркими пятнами сверкали крыши коттеджей, зеленели холмы, светились желтые полоски песчаных пляжей. Чуть поодаль лежал Остров Голубых Скал. Сегодня, в этот ясный день, камни действительно были на нем голубыми. Можно было различить и домик, который стоял там, притаившись за стеной высокого кустарника невдалеке от берега.

— Скажите, — неожиданно спросила я, — а кто эта С.К.?

Яго сдвинул брови.

— Кто? — переспросил он.

— Наверное, она раньше занимала комнату, ну, ту, в которой я сейчас. Там в платяном шкафу, в глубине нацарапаны инициалы С.К.

Сначала озадаченный, вдруг Яго рассмеялся.

— Должно быть, это Сильва.

— Сильва? Ее звали Сильва Келлевэй?

— Да, она была вашей сводной сестрой.

— Тогда я, значит — Малышка. Понимаете, я нашла ее блокнот в письменном столе, где она писала что-то о мачехе и малыше. Странно как! Моя сестра!

— Сводная сестра.

— Отец у нас общий, а та, кого она называла в записках мачехой, стало быть, моя мать.