Отец часто выражал мнение, что иностранному языку надо обучать в детском возрасте, подобно тому как щенка учат плавать: «Берут за шиворот и кидают в пруд; выплывет — научится плавать, потонет — никогда не научится».

Этот метод был ко мне применен в Марселе, и я через полтора года владел французским книжным и разговорным языком лучше русского, писал безошибочно, все 800 правил грамматики Noёl et Chapsal знал наизусть и при упражнениях выставлял их номера, не заглядывая в книгу.

Отец часто говаривал: «Из всего, что в детстве учишь, все потом забудешь, кроме того, с чем будешь дело иметь, и кроме языков, которым только в детстве и можно научиться на всю жизнь. Взрослым можешь выучиться читать и писать, а язык, хоть он и без костей, не переломаешь и говорить все будешь с нижегородским выговором, а в жизни знание иностранных языков есть первое дело».

Справедливость этих слов я ценил в течение всей своей жизни.

Немецкому языку нас учил сам хозяин, вюртембергский уроженец, герр Густав Юнкер, и хотя линейка (квадратик) и камышевая палка, которой пыль из платья выколачивают, служили «учебными пособиями», но учил нас толково, понятно, ясно и по-своему. Камышевую палку он применял или за упорную лень, или за дерзость преподавателю по его жалобе, или за крупную шалость; вызывал перед классом к доске и приговаривал: «Jch werde dir das Fell ausklopfen, т. е. «Я тебе шкуру-то выколочу», — и выколачивал.

К рождеству я уже довольно свободно говорил по-немецки, был переведен в старший класс и вскоре стал первым учеником (primus).

В январе 1877 г. я поступил в «квинту» немецкой классической гимназии в Риге, что соответствовало третьему классу русских классических гимназий.

В классе нас было 63 человека. Главными предметами были латынь (грамматика Кюнера) и чтение Корнелия Непота. Греческий начинался с азбуки; немецкий — грамматика и зубрежка стихов: я выезжал, вызубрив «Kraniche des Ibicus» и «Ring des Polykrates»,[12] отвечая по очереди то одно, то другое недель через пять, так как чаще не доходила очередь. Русский язык преподавался по истории Иловайского (по аналогии с Корнелием Непотом) и по какой-то грамматике на немецком языке как язык иностранный. Затем шли общие предметы: арифметика, начатки алгебры и геометрия.

Латыни нас обучал превосходный преподаватель герр Котковиц; устно он спрашивал весьма редко, а каждый день задавал на дом строк 15 из Корнелия Непота и строк десять перевести с немецкого на латинский язык (этот перевод назывался exercicium); кроме того, бывали extemporale, т. е. письменные переводы с немецкого на латинский во время урока в классе.

Заметил он перед пасхой, что по принятой ставке баллов за ошибки экзерциции у меня были всегда на 3, а экстемпорале — на 4½, а по временам и на 5; вызвал меня к доске, продиктовал немецкую фразу, я тотчас же ее перевел без ошибки; вторую потруднее — тоже; третью, еще труднее — тоже без ошибки; тогда сообразил Котковиц в чем штука:

— Я вижу, ты — лентяй, экстемпорале, на которое у тебя времени 45 минут, ты пишешь внимательно и вдумчиво, поэтому без ошибок, а экзерциции ты пишешь дома с маху в десять минут, только чтобы отделаться. Для таких лентяев у меня двойная такса, буду тебе за каждую ошибку сбавлять по целому баллу, а не по полбаллу.

Для вокабул из Корнелия Непота у меня был заключен с одним немчиком «меновой торг»: я ему отмечал нужные мне вокабулы в Корнелии Непоте, а он мне в Иловайском; эти вокабулы я писал в несколько минут без словаря, а немчик был «второгодник», у него были готовые вокабулы из Корнелия. Хотя герр Котковиц в своей таксе был вполне прав, но я усмотрел в ней утеснительство.

В апреле 1877 г. началась турецкая война. Подвиг лейтенантов Дубасова и Шестакова заставил всех мальчиков мечтать о морской службе. Попалась мне на глаза программа приемных экзаменов в приготовительные классы Морского училища. Я заявил отцу: «Ты сам любишь море, не хочу зубрить никому не нужные латынь и греческий, отдай меня в Морское училище». Отец согласился. Осенью я поступил в приготовительный пансион лейтенанта Д. В. Перского и в сентябре 1878 г. был принят в младший приготовительный класс Морского училища, выдержав экзамен с небывало высокими баллами со времени основания этих классов.

Вакансий было 40, экзамены выдержало 43, экзаменовалось 240; были приняты по распоряжению генерал-адмирала Константина Николаевича все выдержавшие и еще сверх комплекта двое или трое невыдержавших, сыновей заслуженных адмиралов.

Морское училище, ранее именовавшееся Морской корпус, было своеобразное учебное заведение. Все были на полном казенном содержании, без всякой платы, и жили в самом училище; в отпуск увольняли тех, кто имел в Петербурге родителей, по субботам после полудня до 9 часов вечера воскресенья. Классов было: два приготовительных, один общий и три специальных, так что, поступив в младший приготовительный класс, я пробыл в Морском училище с 9 сентября 1878 г. по 1 октября 1884 г., когда, после окончания курса и по сдаче экзаменов но теоретическим предметам и практического экзамена после плавания, я был произведен в мичманы флота с назначением в 8-й флотский экипаж, расположенный в Петербурге в Крюковских казармах.

Летом «воспитанники» общего и специальных классов отправлялись в плавание по Финскому заливу и Балтийскому морю, иногда до Копенгагена, на судах учебного отряда Морского училища.

Морское училище имело славу строгого учебного заведения, поэтому, начиная с младшего класса, в него попадали с большим ученическим стажем, так, например, для меня это было шестое учебное заведение, в котором я обучался.

Рекордом обладали Лев Владимиров и Ростислав Вальронд, для которых Морское училище было двенадцатым учебным заведением и последним прибежищем, после того как они были исключены из шести учебных заведений с такими пометками в аттестатах о поведении, что, кроме Морского училища, для поступления в которое никаких аттестатов не требовалось, их и близко не подпускали ни к каким учебным заведениям. Но именно из таких юношей, в которых не был угашен дух самостоятельности, и выходили впоследствии отличные моряки.

В 1879 г. я был в младшем отделении 5-й роты Морского училища, которая в плавание не ходила, и мы поехали в Алатырь. Доехали по железной дороге до Нижнего, здесь отец купил пару лошадей вместе со всей сбруей и телегой, кибитку, которую мы сами приспособили к телеге, и поехали «горой» в Алатырь.

Первая остановка — Костово, следующая — Мурашкино. Отец заметил, что наш коренник слаб. Не доезжая верст 10 до Мурашкина, видим — пасется табун лошадей и тут же табор цыган. Подозвал отец цыгана, выбрал лошадь: давай меняться.

Впрягли цыганскую лошадь, а наша пошла за телегой в поводу, и стал отец с цыганом торговаться, цыган выхваляет статьи своей лошади, отец молчит. Наконец, цыган спрыгивает с облучка, идет за своей лошадью между оглоблями:

— Гляди, мошна-то какая.

— На что она мне, мне в ней не деньги носить.

Цыган был сражен, согласился на прибавку 10 рублей, взял нашу лошадь, а мы на «цыгане» поехали дальше. Остановились ночевать у кузнеца, чтобы утром подковать и ехать дальше. Только что кузнец окончил ковку и мы с отцом запрягли лошадей, прискакал цыган и обратился к отцу на цыганском языке:

— Я цыганского языка не знаю.

— Как не знаешь, ты же из цыган, твоя лошадь совсем плохая.

— Я тебе ничего не говорил, чего ты смотрел; чем своего мерина-то расхваливать, ты бы моего лучше смотрел. Ну, так и быть: на пятишницу, другой раз менять будешь, смотри в оба.

На этой паре мы объездили всех многочисленных родственников, затем лошадей и телегу отец продал, купил лодку, на которой мы сплавились до Козловки; здесь лодку отец продал, и мы на лошадях доехали до Васильсурска, отсюда пароходом до Нижнего и по железной дороге вернулись в Петербург.