Куда она идет? Что делает, когда она не в банке? Понятия не имею. Я часто задавал себе этот вопрос, когда еще руководил банком и хорошо знал всех служащих. Точнее, я знал их по конторе, где они проводили приблизительно одну треть своего времени.

По этой трети я и судил о них. Думаю, что для некоторых, особенно для заведующих отделами, эта треть жизни была самой значительной, что дома они вели серое существование, полное мелких забот, и не пользовались в семье ни авторитетом, ни уважением.

Несколько минут я болтаю с Габильяром. Это хороший директор. Он еще молод и может долго оставаться на своем посту. Он и не подозревает, что я ему завидую.

Я записываю свои мысли, свои настроения беспорядочно, но в той последовательности, в которой они появлялись. Иногда приходят в голову забавные вещи, например то, что я сейчас записал. У меня нет никаких причин завидовать Габильяру, да я, по-настоящему, ему и не завидую.

Такие мысли, едва сформулированные, возникают у человека, когда он подавлен. Если бы я завидовал возрасту Габильяра и тому, что он будет жить еще долго, у меня было бы больше оснований завидовать младенцу, которому от роду всего несколько дней.

Мне везло: я осуществил в своей жизни почти все, что задумал. До сих пор я был избавлен от многих моральных и физических страданий, которые претерпевает большинство людей. Значит ли это, что я готов прожить жизнь сначала? Я думаю об этом уже не впервые и каждый раз отвечаю себе: нет. Ни всю жизнь целиком, ни какую-либо ее часть. Оглядываясь назад, в каждой поре я нахожу что-то мешающее мне, что-то незаконченное.

Часто мне бывает стыдно за того, кем я был в тот или иной период своей жизни.

Так на что же я жалуюсь? Впрочем, я не жалуюсь. Известия, полученные из Америки, взволновали меня больше, чем можно было ожидать, и я тороплюсь покончить с этой заботой. Конечно, поэтому я с таким нетерпением жду телефонного звонка Эдди.

Я остаюсь в конторе один до семи часов, сам тушу повсюду свет, запираю двойную дверь, предварительно удостоверившись, что сигнальная система включена.

Наш банк никогда не пытались ограбить. И среди наших служащих никогда не было ни одного жулика.

Поднявшись на третий этаж, я иду в гостиную, где расхаживаю, заложив руки за спину. Гостиная очень просторная. У меня здесь бывали приемы на двести человек.

Буфет устраивали тогда под большим полотном Пикассо, которое я купил сразу после войны. Оно не столь прославлено, как «Авиньонские барышни», но нравится мне больше. Я никогда не приобретал произведений искусства только потому, что они дорогие, или потому, что их можно выгодно продать.

Не знаю почему, года с тридцать шестого я перестал посещать галереи и мастерские художников. Как ножом отрезало. Сегодняшнее искусство меня не волнует. Я, разумеется, не прав — с какой стати художникам настоящего быть менее гениальными или талантливыми, чем художники вчерашнего или позавчерашнего дня.

Конечно, вкусы каждого из нас меняются. Я любил импрессионистов, потом фовистов. У меня  есть Вламинк 1908 года — буксир на Сене кроваво-красного цвета, — который освещает весь угол гостиной.

У меня есть также и Брак, я продолжал страстно увлекаться живописью до конца сюрреализма, если можно считать, что он уже кончился.

Хоть бы Эдди позвонил поскорее. Я люблю свою гостиную. Люблю свою квартиру такой, какой я ее задумал и устроил. Люблю также Вандомскую площадь, ее утонченную архитектуру, правильность ее пропорций.

Будет ли и через несколько лет кто-нибудь жить в квартире вроде моей? Маловероятно. Мир меняется, и это естественно. Я первый приветствую все изменения, а пока немного стыдливо наслаждаюсь тем, что мне еще дозволено иметь.

Мой сын Доналд, который не говорил по-французски и, должно быть, удивлялся своей фамилии Перре-Латур, погиб оттого, что у него не было небольшой суммы денег поддержать свое скромное предприятие. Если бы он обратился ко мне, я бы помог ему без колебаний. Я дал бы ему все, чего бы он ни захотел.

Я дал бы и Пэт все, что ей нужно, но она не сообщила мне о своих трудностях, а предпочла работать в сомнительном отеле в районе доков.

Оба они меня оттолкнули, не знаю почему — ведь по совести говоря, я этого не заслужил. Они знали, что во время войны я не мог поддерживать с ними связь. Почему же они потом возвратили посланные мною чеки в нераспечатанных конвертах? А может, Пэт переехала на другую квартиру?

У бедняков есть гордость, а она стала бедной после смерти своего мужа.

В сущности, я не очень о них беспокоился и совсем о них не думал. Вот почему сегодня утром я так удивился, узнав, что Доналду было сорок два года, что у него самого трое детей и старшему уже двадцать. Мне каждый раз приходится высчитывать возраст также и других моих детей. Время идет слишком быстро.

А большинство людей к тому же отпихивают друг друга, чтобы пройти по жизни еще быстрее.

Я открываю винный погребок красного дерева и наливаю себе рюмку старого портвейна. Я пью мало. Слава богу, про меня никогда нельзя было сказать, что я люблю выпить.

Слышно, как в столовой накрывают к обеду, сейчас мне доложат, что кушать подано. Значит, Паркер своим звонком оторвет меня от еды.

Телефон уже звонит. Я бросаюсь к аппарату. Снимаю трубку и сажусь в кресло.

— Алло! Франсуа?..

Это не Эдди. Это Жанна Лоран.

— Добрый вечер, Жанна…

— Я тебе не помешала?

— Я все еще жду звонка из Нью-Йорка. Но может быть, Эдди позвонит гораздо позже…

— Ты не очень хандришь?

— Не очень…

— Я тоже много думала о Пэт. Сколько сейчас лет этой бедной девушке?

— Шестьдесят два года…

— А мне уже шестьдесят…

Она сказала бедная девушка, а не бедная женщина.

— Ты, наверное, не хочешь, чтобы я зашла к тебе сегодня вечером?

Хочу ли я, чтобы она пришла сегодня? Я отвечаю довольно вяло:

— А почему бы тебе не зайти?

— Нет. Сегодня не подходящий день… Да это и не срочно…

— У тебя тоже неприятности?

— Нет…

— С кем-нибудь из детей?

— Да нет, ничего…

— Как поживает Натали?

Натали скоро исполнится шестнадцать. Это моя внучка, дочь Жака, моего сына, у которого галерея на улице Жакоб. Он женился совсем молодым на прелестной девушке, очень живой, но четыре года спустя она погибла в автомобильной катастрофе. Жак не женился вторично. Довольствуется любовницами, которых меняет довольно часто.

Жанна Лоран взяла к себе Натали, и они живут вдвоем в квартире на бульваре Распай.

Время от времени Натали заходит ко мне, и мне всегда кажется, будто она смотрит на меня с удивлением, может быть, даже насмешливо.

— Хорошо… По-моему, слишком много развлекается, но она это выдерживает… Я тебе позвоню через два-три дня…

— Буду рад…

— Ну, пока до свидания, Франсуа…

— До свидания, Жанна…

Прежде мы прощались в постели. Все это странно и очень сложно. Я выпиваю налитую рюмку и иду в столовую. Телефонный звонок не прерывает моего обеда. Мадам Даван ходит вокруг меня, иногда мы перекидываемся несколькими словами.

Потом я опять сижу в своем кабинете, где вся мебель и стены обиты кожей. Читать меня не тянет. Я не могу никуда выйти. Наконец, около девяти часов, раздается звонок. Это Нью-Йорк, и почти сразу я слышу низкий голос Эдди.

— Неllо, Франсуа… I аm sоrry… — Он переходит на французский язык. — Простите, что звоню так поздно, но я недавно вернулся, а тут возникло одно важное дело…

В Нью-Йорке сейчас три часа, самое горячее время, особенно для финансиста.

— Ты видел Пэт?

— Да…

— Ну как она?

— Плохо. Она смотрела на меня с удивлением, будто не меня ожидала увидеть. Я сказал ей, что приехал по твоему поручению, что я твой друг, что я уже договорился и ее переведут в отдельную палату. Она нахмурилась и посмотрела на другие кровати. Я почувствовал, что она колеблется. Наконец она покачала головой.

— Нет. Я лучше останусь здесь. Мне будет скучно одной…