Иными словами, мы с полным основанием могли делать вывод: несмотря на то, что СОМ — это большая и нужная работа, что это определенный шаг вперед и т. д, и т. п., в Системе обработки массивов имеется ряд конкретных, принципиальных ограничений, не позволяющих принять ее за систему типовую. По крайней мере, на данном этапе.

Да, вся эта работа была уже проделана, и мина под ванино-северцевское честолюбие была подведена достаточно грамотно и документировано. Оставался монтаж мины. Еще раз проверить композицию частей, перепечатать, сверить, вычитать и тому подобная техника.

Чтобы все это сделать за два дня, нужна была значительная энергия, но энергия уже не моя. Чтобы уговаривать, координировать, настаивать, требовалась как раз аккуратистская, методическая иван-сергеевич-постниковская энергия.

Я опять рубанул ладонью по шее. Постников пообещал, что к пятнице отпечатанный отчет с утра будет ждать моего прихода на работу. Мы попрощались, и я побежал к себе готовиться к вечернему выходу на машину.

Я обеспечил себе тылы, и, если бы программа к пятнице и не пошла, я бы оправдался вполне солидным «меморандумом по Курилово» (цитата из Иоселиани). Правда, это не решало проблемы Телешова — Борисова, это не решало проблемы Лиды — Геннадия Александровича, это вообще ничего не решало. Я обеспечил себе тылы, но они мне не нравились, и отсиживаться в них я не собирался.

Только бы пустить программу… Знакомая ситуация. Сколько раз уже, как только я решал начать так называемую новую жизнь, обязательно что-нибудь мешало, что-то висело гирей, что-то, о чем всегда и говорилось и думалось именно так: «Только бы разрешить это, а уж там…» Уж не самообман ли все это? Тривиальные уловки перед богом нашкодившего священника?

Нет, на сей раз это, кажется, действительно кое-что решает. На сей раз действительно: только бы пустить программу…

По крайней мере, пока я все делал последовательно, делал все, что нужно было делать.

Первая ночь, как и следовало ожидать, не принесла успеха. Собственно, успеха как раз следовало ожидать в любой момент, но моментов проскользнло мимо уже столько, что просто так это скольжение закончиться не могло.

В воздухе висели предчувствия и суеверия. Они предсказывали, что если эта скрипучая арба, эта программа наконец и покатится, то это произойдет в самый предельный, в самый невероятно-последний момент.

Но… предчувствия предчувствиями, а работал я всю ночь как зверь. (Странное выражение, ибо никто не знает, как работают звери и работают ли они вообще. Уж по крайней мере, «птичка божия не знает ни заботы, ни труда». Но… раз все так говорят, говорю и я.) Фотоввод барахлил, магнитные ленты сбоили, перфолента рвалась, и даже АЦПУ мяло и рвало бумагу. Словом, все стихии мира на мою голову…

Но… «в хоккей играют настоящие мужчины». Я отбросил идею древнеперсидского царя Кира в наказание за неудачную переправу отстегать море плетьми. Обвинять технику, операторов, весь мир, кого бы то ни было за несовершенство — это была ловушка. Ловушка, которую расставило расслабление. Мягкие толчки усталости.

Я презрел эту ловушку. Я сделал вид, что даже не замечаю ее. Я превратился в тысячерукое индийское божество — клеил перфоленту, перематывал бобину, нажимал кнопку блокировки сбоя, вручную тащил рулон бумаги из щелкающей пасти АЦПУ и, когда наконец добирался до настоящего останова, настоящего тупика, стирал оперативную память, выключал все устройства и несколько минут проводил в странном мире: в мире, где существовали только двое — я и ошибка. Ошибка не выдерживала моего неучтивого, упрямого внимания и начинала выплывать на свет. Я видел ее.

Тогда все начиналось сначала: я мчался в телетайпную, перебивал кусок перфоленты, ставил новый вариант на фотоввод, и мои тысячи рук и глаз одновременно нажимали и видели то, что обычно нажимается и видится только последовательно.

И так до утра. До того момента, когда внизу первый раз хлопнула входная дверь, и голоса и шарканье ног, как по капиллярам, досочились до меня, и выспавшийся, выбритый юноша положил руку мне на плечо.

Я обернулся, и он кивком головы указал мне на часы. До начала профилактики оставалось пять минут. Я молча кивнул и пошел к ЛПМам снимать свои ленты. Я вывалился на улицу, и вид у меня был, как после дикой ночной оргии. Красные глаза, потерянный взгляд, осунувшиеся щеки. Впереди была еще одна ночь, во она будет уже последней. Не предпоследней, а последней. Значение этого слова я понимал в тот момент очень хорошо.

Весь день я был, что называется, смурной: тыкался во все стороны, вышел на сорок минут на машину, пытался при случае немного соснуть и разглядывал, разглядывал, разглядывал последний, полученный под утро текст программы. Мелочь, цепляющаяся за колеса. Конечно, мелочь. Всего лишь. Но благодушествовать было нельзя. Я не благодушествовал. Я превратился в педантичнейшего и подозрительнейшего из двуногих. Я уже не принадлежал к гомо сапиенс потому, что педантичность моя и подозрительность далеко превзошли все границы разумности. Это меня не беспокоило. Червь сомнения спрашивал о другом: может, еще, еще, еше подозрительней? Еще окончательно-бессмысленно-подозритедьней?

На участке программы, который все еще не шел (оставалось всего два блока, два таких небольших, маленьких таких блока), я исследовал не токмо каждый значащий символ, но, кажется, и каждое волоконце бумаги, ва которой все это было напечатано.

Весь день я был как смурной, но, кажется, кое-что все-таки успел.

Вторая ночь… Она должна была бы чем-то отличаться, она была последней. Но я знал, что нужно забыть об этом. Надо было работать в режиме предыдущей ночи, ибо он был оптимален. Нельзя было бояться утра. Нельзя было думать об этом. Плакать по утекающим минутам. По ускользающему финишу. Все эмоции надо было отложить до мгновения, пока очередной выспавшийся юноша не положит мне руку на плечо в не заявит свои права.

Я делал все так, как нужно. Всю ночь. Вторую подряд. Последнюю. Мне не в чем было упрекнуть ни себя, ни моих родителей, ни более отдаленных предков. Они подарили мне неплохой организм, который в решающий момент оказался у меня под рукой и которым я воспользовался наилучшим образом.

Хороший инструмент, использованный наилучшим образом… Программа не шла. Мелочи, цепляющиеся за колеса. Колесам все равно, что за них цепляется, мелочи или что другое. Им оставалось сделать всего один оборот: они вяло буксовали в метре от места назначения.

Наступало утро. Утро наедине с «дневным человеком» Гришей и готовой, но не работающей программой. Оставалось время для еще одного прогона. Я попросил Гришу отперфорировать новый пример, а сам стал проверять устройства ввода и вывода.

Гриша принес перфоленту и даже сам поставил ее па фотоввод. Включил фотоввод. Я набрал на счетчике нужный адрес и нажал кнопку «Пуск». Машина засвиристела. Пошла.

Гриша убедился, что информация с перфоленты ввелась, и пошел за ЛПМы. Досыпать. Чем кончится дело, его не интересовало. А меня уже не интересовало, что его это не интересовало. Для ненависти не оставалось уже ни сил, ни времени.

Машина свиристела недолго, всего несколько минут (ведь я работал уже с оттранслированной программой), и вот застучало АЦПУ.

Несколько секунд я не трогался с места: пусть постучит, пусть. Я знал, что времени у меня больше нет, что это последняя попытка. И еще я знал, что на этот раз АЦПУ печатает все правильно, что на рулоне бумаги, ползущем из широкой металлической щели, неизбежно появляются те самые контрольные распечатки, которые… и т. д. Те самые. Пусть постучит, пусть.

Потом я все-таки сорвался из-за пульта, подскочил к АЦПУ и… узрел. Вот уж иногда пожалеешь, что не родился слепым. Вместо контрольных распечаток, которые я должен, должен был получить именно сейчас, вместо их подобия, которое я получал десятки раз и последний раз получил несколько минут назад, — вместо этого машина печатала «грязь». Да, да, самую беспардонную, безнадежную грязь, то есть бессмысленный набор символов, рассыпанных в беспорядке по всей ширине строки. Буквы, цифры, черточки… Буквы, цифры, черточки…