А разговор и не начинался. И командор, кажется, и не спешит особо его начинать. Что-то мне буркнул-пророкотал односложное. Но я понял, что меня приглашают садиться. Подошел к столу и сел в кресло, в которое сразу и погрузился чуть не до ушей. Кресло оказалось гораздо мягче, чем на вид: его податливость скрывалась холодным блеском кожаной обивки малахитового цвета. Командор посмотрел на меня из-за стола сверху вниз: сам-то он сидел не в кресле, а на жестком стуле. Посмотрели недружелюбно, отрывисто бросил:

— Значит, не нравится тебе северцевская система? Нехороша, что ли?

Я еще раньше решил, что разговор буду вести предельно четко, без эмоций и перегибов, а теперь только укрепился в своем намерении.

— У Северцева много интересного, — ответил я, — много хороших отдельных программ. Но это не типовая система. И типовой она быть не может. И это принципиально, а не из-за недоделок. Я специально эту систему изучал. Есть и отзыв, у меня экземпляр лишний.

— Не нужно экземпляра, — прервал он меня. — Пока не нужно. Мне вчера уже о нем докладывали. У нас тут мнения, в общем-то, похожие выходят. Так что, и кроме тебя, не все спали, учти это.

(Ага, значит, не просто так мне только через день назначили. Значит, здесь времени не теряли. Тогда можно, наверное, и покороче.)

А командор что-то загрустил. Невероятно, но это же было видно. Загрустил и куда-то устранился. Что-то калькулировал про себя, грустно выстукивая но нежной, лакированной поверхности стола мощными квадратными ногтями. Потом продолжал, обращаясь и ко мне, и как бы к самому себе:

— Нн-да… вроде бы не получается, Мне о твоем отзыве давно Карцев уже говорил. Надо было бы давно разобраться. Да как-то все критику на потом откладываешь, Ну а позавчера. Карцев когда позвонил, я своих здесь расшевелил…

— Н-да… Ну что ж… Жаль, Жаль, конечно. Я планировал на наше министерство курнловскую систему ставить. Уже через год. Была идея собственную разработать, да тут начали со всех сторон: типовая, типовая… Это, мол, прогрессивно, это наш завтрашний день, в общем, давление было массированным, можешь мне поверить.

— Это действительно прогрессивно, — сказал я. — Нужна именно типовая система: без нее никак. Но дело-то в том, что куриловская не типовая. Не с того конца Северцев ее начал делать.

— А ты знаешь, с какого надо? — вопрос, которого следовало ожидать.

— Я знаю, без чего типовая система вообще невозможна. Без каких исследований. И знаю, как эти исследования надо начинать. — Я помолчал и, не понимая, какое впечатление произвели мон слова, добавил: — И самое главное, что медлить нельзя. Работа сложная, и работы много. И ее никак не обойти.

Командор, кажется, все еще слушавший меня вполуха, откликнулся меланхолическим эхом:

— Да, да, медлить-то нельзя. Вот в чем штука. Нам-то уж никак нельзя медлить.

Он имел явно огорченный вид, и казалось, что это я, именно только я один так огорчил его. А он замолчал н какие-то полминуты в выматывающих душу тишине и неподвижности разглядывал меня. Что он хотел разглядеть? Может, просто проверял, не притупилась ли его интуиция и сходится ли, так сказать, наглядное впечатление с информацией от Карцева и Стриженова? И нравится ли ему это наглядное впечатление?..

Было ли это переломным моментом? Вряд ли, Наверное, у него все было решено заранее.

Он встал из-за стола и подошел к сейфу, который стоял у него за спиной в двух-трех шагах. Громыхнул ключом, который уже торчал в замке, и толстенькая дверца сейфа мягко распахнулась. Командор стоял ко мае спиной, и я не видел, что он там перебирает и чем шуршит. Да я и не старался ничего разглядеть.

Я смотрел на его бритый, упрямый (обветренный какими ветрами?) затылок. Это был мужчина, пренебрегавший кашне или поднятым воротником, и его затылок уже давно презрительно не реагировал на метеорологические условия планеты Земля.

До встречи с ним я мог наблюдать только разные участки спектра научности. От Комолова и до Лаврентьева (они же — взаимодополнительны, как точно определила Лида). Но сейчас передо мной был совершенно новый для меня (а если два-три десятка лет в истории — мгновенье, то новый и для всего человечества) материал: сплав науки и политики. При первой этой встрече я мог воспринимать его (пытаться понять для себя) только внешне. Только через его скульптурность.

…Новые времена — новые песни? Нет, нет, командор, ничего не случилось. Ничего не случилось, что обесценило бы ваш нечувствительный к ветру затылок. Вашу нечувствительность ко всяким «массированный давлениям». Мужество и терпение все еще не анахронизм, командор!

И никакие полу— и четвертьинтеллектуальные торопыги не отменят настоящей мужской работы. Подтяните резервы, командор. Если вы хотите реального продвижения, а не парадных маневров вдоль фронта,

Когда мне отметили пропуск и я вышел на улицу, я смог наконец последовательно разобраться, как же теперь обстоит дело. И решил, что дело обстоит вовсе неплохо.

Нас брали в лабораторию математического обеспечения какого-то всесоюзного объединения с жутким громыхающим названием. Самостоятельное подразделение (отдел иди даже сектор) вот так, с ходу, организовать было сложно. Но мне обещали полную самостоятельность от будущего начальника лаборатории, и если через квартал-другой мы сможем представить что-нибудь реальное, твердо обещали выделить нас во что-то уже и официально самостоятельное. Тем более когда я сообщил, что в составе команды имеется «свой» кандидат наук — Давид Иоселиани.

Когда все уже было решено и на руках у меня оказались необходимые телефоны и адреса, командор перешел на «вы» и, провожая меня до дверей, напутствовал неожиданным холодно-официальным тоном:

— Геннадий Александрович, поспешайте, не торопясь. Ясно?

А уже весна, весна вовсю. И всюду. И оказывается, что уже и летом даже вот-вот обернется.

А завтра приезжает Лида.

Не ко мне, правда. Просто возвращается в Москву. В большой город.

22. Лида

(Из писем к Исидоре Викторовне.)

…Я не знаю. Я не знаю. Я не знаю. Знаю только одно: с ним — это и есть то, из-за чего все и затеялось: рыцарские турниры, галантные менестрели, куртуазная поэзия и вертеровские психозы. Теперь знаю, что все это не литература. Не идеология. Что э т о не придумали, чтобы только был материал, который надо пройти в школе.

Не выдумали. Не насплетничали. И все неврозы, все смешные, никчемно-трагические выламывания всех синих чулок мира — от лишенности, от безошибочного, звериного понимания, что не удалось пробиться к этому.

Сначала думала: просто счастье. Как древние представляли атом: просто а-том, не-делимое, последнее. Вот так и он был для меня прост. Он и был счастьем.

Потом говорила себе: случайность. Нервная натура. С кем не бывает? И еще всякое. С собой говорить легко: возражать некому. Как вначале, внутри решаюсь, так к тому разговору и выводится. Разговор с собой. Это легко. И понятно. Не хотелось уходить от простой модели.

И… дальше. И… разглядела: потребитель. Нельзя было не разглядеть, сам подвел к картинке, сам же и указал на нее. И держал, не позволял отойти, пока не разглядела, не прочла.

Не хищник, нет. Не акула, кидающаяся на жертву. Кит, который просто всасывает в себя воду, ну а заодно и планктон. Вполне даже автоматически. Для него нет разницы: дышать, любить, работать, расшибаться. Он должен все это поглощать в больших количествах. Вполне автоматически. Он не накопитель, нет — сколько потребляет, столько и отдает, — но как же это все стремительно, сверхнапряженно, вечно на какой-то острейшей, невероятной грани!

Я не проходила эквилибристику. Мне этого много. У меня этого никогда не было и не будет. Благодаря ему я просто теперь знаю, что все это вообще существует, случается время от времени, скажем так. И какую цену я еще способна за это заплатить, а какая уже недоступна. Границы свои представляю теперь яснее.