У Григория Николаевича сразу выяснилось (сразу — после нескольких фраз еще в прихожей, еще до знакомства с теми, чьи голоса доносились из комнаты), что мой нетелефонный разговор один к одному подходит к разговору, который велся у Стриженова до моего прихода. И мне ничего не оставалось, как только присоединиться к нему. Вначале, конечно, просто посидеть и послушать, И поволноваться изрядно. Фамилии двух собеседников Стриженова были мне известны, они вообще были хорошо известны в мире кибернетики. Велик Норберт Винер, и среди пророков его были эти двое. Какое-то время я, правда, колебался: те или не те? То есть те самые или только однофамильцы? Но по мгновенной реакции, по обнаженной сути дела, которая сверкала из-под слов, которая, и это было очевидно, одна только и была им важна, одна только ими и замечалась, и принималась во внимание, наконец, по свободе, с которой упоминались крупные имена, крупные идеи, направления, проекты, — по всей этой внушительной совокупности косвенных улик уже очень скоро мне стало ясно: не однофамильцы, а те самые.

Впрямую я не участвовал в разговоре, но оказывалось, что все-таки я в нем и участвую. Участвую весьма своеобразным способом и с самой что ни на есть интересной для меня стороны. Конечно, разговор шел о проблемах автоматизации управления, и конечно, как и подобает такого ранга людям, мысль их пробегала но всей широченной шкале этих проблем: от технических новинок в системах с разделением времени до вольного философствования по поводу возможностей и самого смысла системы «человек — машина». Конечно, разговор шел обо всем этом, в общем-то о том же, о чем мы в институте витийствовали во время перекуров, громогласно и зачастую тяжеловесно спорили на производственных совещаниях, о чем загадочно улыбался и на что зачастую намекал Иван Сергеевич Постников. В общем-то о том же. Но здесь не улыбались и не намекали, здесь не громогласничали и не витийствовали. Здесь знали. А если не знали чего-то, то это было так мучительно, что тут же, буквально на глазах, теснили, гнули и отодвигали границу незнания. Они свободно и точно перебрасывались идеями, определяющими десятилетия развития. За каждым тезисом следовал перекрестный допрос, в котором беспощадно конкретизировалась завлекательная абстракция, и резкая, как графика, мысль вычленяла живое тело проблемы из мишуры модных терминов. Им не надо было подтверждать репутации (репутации остроумия, учености или чего-то там еще), не надо было тратить времени на опровержение вздора собеседника, потому что собеседник не нес вздора, все это было позади, позади и внизу, как мутные хлопья облаков с вершины семитысячника. Короче, если разговоры во время перекуров в нашем институте сравнить с дачным волейболом, то сейчас передо мной шла игра явно на уровне сборных СССР — Япония.

Северцев органически не мог ничего видеть дальше своего носа, то есть дальше своей системы. Цейтлин мог, но не хотел. Собеседники Стриженова и могли и хотели. И уже через несколько минут я стал улавливать, что каким-то образом участвую в их разговоре. Не я, а моя программа. И программа, и отзыв по куриловокой системе, и моя романтическая тоска по точному сравнению различных систем матобеспечения. Разговор каким-то непонятным мне, но захватывающим дух образом все время объединял, делал зависимым одно от другого самое абстрактное и самое земное. Как-то так получалось, что от доказательства ряда теорем из теории автоматов зависело расширение производственной базы ЭВМ в Минске, что отсутствие в университете отдельного факультета по дискретной математике может обесценить миллионную технику, уже качающуюся в товарных вагонах где-то по дорогам страны. И наконец, что моя программа моделирования (уж куда конкретнее — я просто чувствую, как перфолента оттягивает карманы пиджака), понятая вполне корректно, есть не что иное, как один из разделов высокоабстрактной общей теории систем.

И уж как я разозлился на себя! Я не знал общей теории систем. Я не знал теории автоматов фон Неймана. Я не знал, я прошлепал… Неизвиняемо! Ибо не от отсутствия талантов. Я просто не понял времени, не понял, на что его надо тратить. Я полгода доказывал Телешову и Борисову, что они никуда не годятся по сравнению со мной, но я увлекся… Я забыл, насколько выгодны были для меня такие сравнения.

А люди, сидящие передо мной, прекрасно, наверное, знали, что вот уже пришла пора и должен уже появиться некто вроде меня, они прекрасно понимали и необходимость моей программы и то, что она именно сейчас уже должна быть сделана в одном из коллективов, занимающихся АСУ.

И все-таки… этим человеком оказался я. Это не было тщеславием, нет, просто это было единственным результатом, а значит, и единственным оправданием шести прошедших месяцев. Все значение моделирующей программы — догадки, которыми я так гордился, — все это оказалось почти изобретением велосипеда.

Но я не испытывал разочарования. Совсем напротив, рядом с сожалением о временном ослеплении и утрате настоящих масштабов роста во мне была гордость, что в моем уме самостоятельно возникли столь безошибочные движения мысли. Что я и догадался правильно, и сделан все точно.

Горечь и гордость. Гордость и все-таки горечь.

И вот я снова стою перед домом Григория Николаевича Стриженова, верчу в руках листок с телефоном и вспоминаю напутствие, с которым он был мне передан: пройдешь в тот кабинет, что на пропуске написан будет. Там все и расскажешь… Ты же умеешь рассказывать?

Только будь попочтительней. Посдержанней. В общем, окажись в наилучшей форме. Все-таки тебе предстоит встреча… с государственным человеком. Этажность мышления здесь иная, понимаешь? Учитывай это каждую минуту при разговоре. Опыта общения на этом уровне, как я понимаю, у тебя нет. Впрочем, особой дипломатии от тебя, может быть, и не понадобится. Да и выбора у нас нет. Он хочет обязательно на тебя сам посмотреть, что, на мой взгляд, кстати, вполне естественно.

Особенно-то не мелочи, не детализируй. Все необходимые слова, где надо, уже сказаны. Твое дело — не испортить впечатления. Всего-навсего. Но в разговоре иногда неизвестно, куда занести может. А в этом случае любые «заносы» должны быть исключены. Вот это и контролируй, Ну и… ни пуха.

…Государственный человек от кибернетики. От автоматизированных систем управления. Так Стриженов для меня это определил. У меня были только весьма смутные представления, связанные с этим словосочетанием. Если свести их к одному, то это были представления о чем-то крупном. И вот оказалось, что смутные представления иногда стопроцентно соответствуют действительности.

Внешность мужчины, в чей кабинет я вошел, можно сказать, образцово соответствовала моим ожиданиям. Конкретизировала их.

Разумеется, далеко за пятьдесят. Красное, слегка набрякшее, с резкими складками лицо. Уши почему-то воспринимались отдельно. Тоже красные, крупные, поросшие седыми волосками. Авторучка в руке — как Дюймовочка в пальцах бронтозавра. Властность распространялась от него невидимая, но реальная, как радиоволны от передатчика. Судя по спокойно-хитроватым глазам, посверкивавшим из-под набухших век, он мог аргументировать далеко не только с помощью густого голоса. Но все-таки только с трудом можно было представить себя в роли возражающего. В роли неподчиняющегося — невозможно.

Передо мной сидел тяжелый человек. На него должен был пойти материал поинтересней металла: сплав науки и политики. Научная политика — вот такая у человека профессия. Нет, не профессия (не существует такой), а род деятельности.

Про себя я называл его командором (имя-отчество записано на листке вместе с телефоном и названо при рукопожатии, но тут же напрочь вылетело из головы и… не посматривать же в бумажку. Совсем уж неприлично было бы).

Он принимает меня после звонка к нему нашего бывшего директора Карцева. А Карцеву позвонил Стриженов. Но сейчас это все неважно. Это все подробности, которые могут оказаться к тому же и ничего не значащими подробностями. Все зависит от предстоящего разговора.