— Я вижу, вы со мной уже познакомились.

У нее не было ни иностранного, ни советского произношения. Язык был для нее родным, но ему не хватало родины.

В Мальцеве протерла глаза ирония:

— Простите, я вас опередил?

Девушка белозубо рассмеялась:

— Какие вы обидчивые все. Меня зовут Таней. Только что звонила графиня Толщева. Мария Николаевна сказала, что вы у нас будете, рассказала о вас, описала вас, попросила позаботиться о вас. Нравится вам здесь? Как книги? Знаете этих писателей, поэтов?

Мальцев немедленно соврал:

— Да, да.

— А Солженицына читали? «Архипелаг ГУЛаг?»

— Нет еще. Это о лагерях?

— Да. Так, значит, не читали. Как я вам завидую!

Эта девица говорила о книге о лагерях с легкостью. Дитя! Это короткое размышление не изменило доброго выражения его глаз. Таня ему нравилась.

— Скажите, сколько они стоят, эти книги?

— От сорока до шестидесяти франков.

Мальцев поперхнулся.

— Что?! Так дорого? Вы что, рехнулись? Книга — 60 франков! Да на эти деньги можно в ресторан пойти, рубашку купить, три дня прожить. Где ж такое видано, чтоб книги столько стоили…

— Во Франции.

Мальцев немедленно запустил в нее подозрительный взгляд. Нет, не издевается, говорит вполне серьезно. А-а-а, не по душе ей, наверное, Франция. Может, она левая… Интересно.

Таня просто и мило взяла его за руку, сказала, что он, небось, голоден, устал. Она же знает, что ему негде ночевать. У нее вечером собираются друзья и наверняка у одного из парней-друзей найдется для Мальцева кровать и твердая подушка.

— Почему твердая?

Таня не смутилась:

— Я уверена, что вы из людей, не любящих мягкое, перинное, что ли. Лицо у вас такое.

Мальцев тяжело вздохнул: «Книжное обилие отвратительно влияет на простые души. Да, ладно, лишь бы она не заговорила о Джойсе». Сказал:

— Ну раз лицо…

У Тани был автомобиль. И хотя машина была консервной банкой — казалось, можно проткнуть корпус кулаком, — Святослав почувствовал невольное уважение к человеку, обладающему такой крупной личной собственностью. В Союзе он к обладателям автомобилей испытывал либо презрение, либо ненависть. Презрение, потому что автомобилем мог обладать в принципе только заведомо нечестный человек; ненависть, потому что эту собственность могла дать человеку только власть. В честно накопленные деньги Мальцев — впрочем, как и все его друзья и знакомые — не верил.

Уважение к девушке было приятным — в нем сидела благородная зависть.

Святослав Мальцев ожидал чего угодно, но не такой квартиры: на стенах висели балалайки, коврики с вышитыми на них сценками из дореволюционной деревенской жизни, деревянные тарелки, ложки, лубочные картинки, на полу изящно извивались дорожки, под потолком висели образа, иконки… было и Распятие на одной из стен.

«Будто хочет всем доказать, что она русская».

— Заходи, заходи. Выпьешь рюмочку за знакомство? Скоро друзья придут. Садись.

«Выпьешь рюмочку, скоро друзья придут»… кто же теперь так говорит? Выпьешь, надо говорить, да не спрашивать, а восклицать, либо утверждать. Наши придут, познакомлю… скоро придут… вот придут! Эта девчонка говорит, как из словаря слова тащит.

Таня подала Святославу водки в серебряной стопочке, тот попросту подавился… не выдержал:

— Простите, а стакана у вас нет?

— Есть. Только ты тыкай меня, а? Так ведь проще, не правда ли?

— Правда ли.

Святослав незаметно обалдевал. Очумел он вконец, когда квартирка наполнилась до краев песнями хора Советской армии. «Путь далек у нас с тобою» — бил по балалайкам, иконам, лупил молоточками по черепу.

— Слушай, умоляю, поставь все, что угодно, цыганщину, Песню о Роланде», но избавь меня от этого. Я три года в армии пел эту дурацкую песню, всю жизнь ее слушал… иногда боялся в уборной спустить воду… — дерну — вдруг заговорит Хрущев, Брежнев или запоют они свой «Путь далек». У нас домохозяйки боятся утюг врубить — вдруг оттуда пропаганда слух выест, а ты магнитофоны для этой гадости покупаешь.

— Это не пропаганда, а хорошая душевная песня. Русская песня.

Таня была явно обижена, уязвлена в своих лучших чувствах.

Мальцев взглянул на нее исподлобья, но в Тане жила-выпирала искренность, красивая, несмотря на глупость, и он промолчал. «Будучи в гостях, нужно пить и есть, а не оскорблять хозяев. А то, чего доброго, — добавил мысленно Мальцев, — подумают эти русские французы, что мы все — сплошные варвары». Он улыбнулся:

— Ладно, не будем мусолить. Мы же здесь живем в демократии, ты думаешь одно, я — другое, а дружить все это не мешает.

Молодая женщина попыталась, но не сумела понять:

— А почему это должно мешать? О чем ты?

Мальцев не сказал, что она дура. Он вылил в себя сто пятьдесят граммов и стал следить за их действием. Начали слабеть мышцы скул, рука потянулась к воротнику, дернула… пуговица, выдержав, расстегнулась. Сила сигареты во рту ослабла. Мысли, очистившись, поумнели. Во всем появилась отчетливость.

Но одновременно Таня таинственно и противоречиво стала хорошеть и становиться родной. Мальцев погладил ее руку:

— Ты хорошая. Сколько я здесь, впервые чувствую радость. Ты свой человек, своя… Ты понимаешь?

Она кивнула и погладила ладошкой его лицо. Он по-собачьи закрыл глаза.

Мальцев до прихода всех этих людей допил поставленную на стол бутылку водки. Хотелось еще. Но было ли здесь привычным пойти в магазин за бутылкой? Он не знал.

У большинства пришедших ребят были длинные волосы, подчеркивающие беззаботность выражения лиц. Движения бесконтрольно заполняли комнаты, языки двигались быстрее мыслей. Пришедшие с ними девицы были гораздо скромнее. Все говорили по-русски с диким выговором. Здоровались по-русски, произносили несколько русских слов, предложений, чтобы затем перейти, словно отдав кому-то смутный долг, на французский язык. Они поздоровались с Мальцевым без удивления — еще один эмигрант. Но узнав, что Мальцев был в Союзе рабочим, заинтересовались.

Длинный парень с мордой без пятнышка заявил:

— Может, кому-то и плохо там, не спорю, но рабочему классу лучше жить в СССР, чем при этом дерьмовом капитализме. Там хозяев нет — это факт. А здесь рабочие медленно подыхают в ожидании пенсии, а дождавшись — живут в нищете. Ведь правда?

Мальцев мутно, нехотя, взглянул на слишком чистое и слишком мягкое лицо спрашивающего. Он ждал, тяжело размышляя: «Кто-нибудь должен же поставить бутылку водки на стол! Да, он о рабочих спросил, этот козел. Черт его знает, как живут французы на заводах. Врежу-ка я ему в его вопрос свой вопрос».

— Правды нет, есть только труд за две копейки да истина по четвергам в дождичек. Скажите лучше, у здешнего рабочего имеется прописка? Что, не знаешь, что это такое? Ну, может он без разрешения властей переезжать с квартиры на квартиру, из дома в дом, из города в город, из страны в страну?

Мальцев взглянул на парня и подумал: «Козел, открыл бараньи буркалы».

Кто-то женским голосом ответил:

— …А как же…

— А трудовая книжка у него есть?

— Нет… как же…

— А бастовать он имеет право?

— …А как же…

— А угрожать забастовкой?

— …А как же… Если он имеет право бастовать, то угрожать ею и подавно может. Странный вопрос.

Бешенство вышибло у Мальцева желание выпить:

— Дубье! Недоумки! Вы что, думаете, что раз свобода вам дана от рождения, то это вам дает право ее презирать? Раз не бьют по затылку, то и оглядываться, значит, не надо! Так, что ли?! А сравнительным анализом кто будет заниматься? Пушкин? Вы ругаете то, о чем только мечтают европейцы на востоке. Ни прописки, ни трудовой книжки и право бастовать сколько влезет! (За зло сморщенным лбом Мальцева развернулся привычный вопросик: а может, врет этот человечек? Хотя, будет ли он врать, чтоб затем вранье свое ругать?)

Холодная мысль остудила бешенство. Мальцев опомнился:

— Я делаю разницу между угрозой забастовки и самой забастовкой, потому что у нас пока никто не намеревается бастовать. Все бастуют только от отчаяния, стихийно. Поэтому для власти подготовка забастовки была бы страшнее самой стачки.