— Доктор, одна надежда на вас. Спасите Романа.

— Что с ним?

— Паралич.

— Я хирург. Терапевт принимает в соседнем кабинете.

— Люция Карловна верит только вам одному.

— Кто это Люция Карловна?

— Жена. Сделайте исключение ради нее. Помогите собачке.

— Двадцать пять капель валерьянки, — говорит ветврач в дверь своего кабинета.

Медсестра выносит валерьянку. Ветврач подносит ее не собачке, мужчине. Велит выпить. Тот пьет. Ветврач говорит мне: «Простите» — и уносит собачку к себе в кабинет.

Мужчина хоть и ниже ветврача ростом, но тоже не меньше метра восьмидесяти сантиметров. На пиджаке мужчины значок мастера спорта, а он сидит бледный, лоб в поту. Я злюсь, говорю мастеру спорта:

— Стыдно мужчине доводить себя до предобморочного состояния из-за какой-то собачонки.

Мужчина не стыдится, отвечает:

— Это не собачонка, это собака — пудель высоких кровей и редчайшей коричневой окраски.

— Да пусть хоть золотой! Бриллиантовой!

— Пусть, — устало отвечает мужчина и, тяжело вздохнув, добавляет: — Да разве я за собаку волнуюсь, я за жену, Люцию Карловну. Два года назад у нас был другой пудель, Мишка. Тоже высоких кровей. И пяти месяцев от роду этот Мишка гибнет от паралича. У жены от горя — удар. Три месяца врачи бились, лечили, с трудом спасли Люцию Карловну от смерти. Я просил, умолял ее не заводить больше собак. Год она — мучилась, не заводила, а потом принесла нового щенка, Ромку. Сына знаменитого шнурового пуделя Гришки. А теперь и у этого паралич. Если Ромка погибнет, у жены будет второй удар, а второго она не выдержит.

— Детей у вас нет?

— Нет.

— Все от этого. Заведите.

— Хотели. Врачи запретили Люции Карловне рожать по состоянию здоровья.

— Рожать нельзя, пусть начнет работать.

— Она работает.

— Где? Кем?

— В городской библиотеке были? Видели бюст Лермонтова? Это ее работа. Для городского Дома пионеров она сделала композицию «Школьники». На городском стадионе у входа стоит «Баскетболистка», у выхода «Футболист»… Это все лепила она.

— Ваша жена талантливый человек.

— Талантливый, добрый, умный, но, как только дело коснется паршивой собачонки, умный человек сразу глупеет.

— Это не паршивая собачонка, эта собака — пудель высоких кровей…

— Я волнуюсь за жизнь жены, а вы иронизируете.

— Простите.

— Только не было б у нее второго удара!

Из врачебного кабинета слышится лай. Мастер спорта кидается туда, а ему навстречу ветврач с пуделем Романом в руках.

— Танцуйте. У вашего пуделя нет паралича.

Ветврач опускает пуделя Романа на пол. Тот стоит, похожий не на собаку, а на игрушечную овечку, сшитую из коричневой каракульчи. Овечка идет на прямых ногах, чуть покачиваясь. Передние ноги ступают уверенно, задние нет.

— Видите, видите? — с ужасом говорит мастер спорта.

— Это не паралич, воспаление седалищного нерва,

— У нее, у собаки?

Мастер спорта разводит от удивления руками.

— Я сам страдаю ишиасом. Откуда у меня эта болезнь — известно. Я альпинист-высокогорник. Застудил седалищный нерв, исследуя перепады ледника Сурган на Памире, а пудель Ромка живет в квартире со всеми удобствами, спит в моей постели. Скажите, чем лечить Романа?

— Тем же, чем лечитесь сами. Внутрь анальгин. Наружно дважды в день греть спину синим светом. Кроме того, я рекомендую сделать собаке четыре инъекции пенициллина.

— Собаке — пенициллин?

— Да!

— Куда?

— В то же место, куда и вам.

— А у собак есть «то же место»?

— Оно есть даже у мухи.

Мастер спорта лезет в карман, чтобы отблагодарить. ветврача трешницей. Тот сердится, говорит:

— Простите, не знаю, как вас зовут…

— Владимир Степанович.

Пальцы ветврача, напиленные из толстой кизиловой трости, угрожающе сжимаются в кулак.

— Все понял, — говорит высокогорник-альпинист. — Простите, больше не буду.

И, взяв пуделя Ромку на вытянутые руки, мастер спорта спешит к выходу.

Кулак размером с хорошую гирю разжимается, и ветврач, открыв дверь своего кабинета, отрывисто бросает мне:

— Входите.

— Минуточку, минуточку!

Это кричит санитарка-швейцар и подводит к ветврачу нового мужчину с новой собакой в руках.

— Директор лечебницы просят, чтобы вы приняли их первыми, — говорит санитарка и спешит назад на свой пост к парадной двери.

— Да, пожалуйста, — подтверждает новый мужчина с новой собакой.

— Сейчас очередь этой дамы, — говорит ветврач.

Я хочу войти в дверь кабинета, а новый мужчина бесцеремонно становится впереди меня и говорит ветврачу:

— Сначала выслушайте меня.

— Слушаю.

— Я помощник и референт Аверкия Михайловича.

— Простите, не знаю такого.

— Аверкий Михайлович — зампред облисполкома. Друзья из ГДР подарили Аверкию Михайловичу чистопородного фокстерьера, и Аверкий Михайлович просит вас усечь до нужного размера этому фокстерьеру хвост.

— Приму даму и усеку.

— Сначала выслушайте меня, — снова просит референт.

— Слушаю, — снова отвечает ветврач.

— Я привез фокстерьера на «Волге». А «Волга» может каждую минуту понадобиться Аверкию Михайловичу. Вы понимаете меня?

— Нет.

— Примите меня первым, чтобы я мог скорее отпустить «Волгу».

Ветврач непреклонен.

— Первой пойдет эта дама, — в третий раз говорит он.

Мужчина, приехавший с фокстерьером на «Волге» зампреда, начинает сердиться.

— Аверкий Михайлович, — говорит он, — человек в нашем городе широко известный, а врач городской лечебницы, простите меня, не может проявить уважения к нему, принять его первого помощника и референта вне очереди.

— Простите и вы меня, — отвечает доктор. — Врач городской лечебницы с удовольствием проявил бы уважение, если бы Аверкий Михайлович попросил врача усечь хвост его первому помощнику и референту. Но поскольку для усекновения прислан не референт, а фокстерьер, а референт состоит лишь сопровождающим при фокстерьере, пустить его вне очереди впереди дамы не могу.

И, преградив могучим торсом дорогу мужчине с собакой в руках, ветврач снова говорит мне:

— Входите.

Вхожу и думаю, какой роскошный абзац будущего фельетона подарил мне этот полупомощник, полуреферент.

Да, но если этот абзац выставит в смешном виде одну сторону (первого помощника и референта), то другую (ветврача) он покажет человеком принципиальным, благородным. А мне это совсем ни к чему. Я намерена не хвалить, а критиковать сына Капитолины Прохоровны.

«Минуточку, минуточку», — как говорит санитарка-швейцар.

А ведь то же благородство можно обратить не в похвалу сыну, а для развенчания его двуличия. Вот какой хороший этот сын на публике и вот какой нехороший дома.

Сижу рассуждаю, а он — «хороший и нехороший» в одном лице — уже в третий раз терпеливо обращается ко мне, спрашивает:

— Что у вас, гражданка? Слушаю.

— Простите.

Лезу в сумочку, говорю:

— Вот мое удостоверение.

— В ветлечебнице демократические порядки. Мы лечим животных, невзирая на служебное положение их владельцев! — походя кусает меня ветврач.

— Я не собираюсь лечить здесь животных. Я хочу поговорить с вами.

— На тему?

— Отцы и дети. Точнее, о ваших взаимоотношениях с матерью!

Ветврач перестает острить. Спрашивает:

— А вы, собственно, кто?

Я бы тоже могла куснуть ветврача, проехаться насчет его антидемократичности, но не стала этого делать и полезла в сумочку за редакционным билетом.

— Моя мать была в редакции?

— Была.

— Жаловалась?

— Да.

Ладони-лемехи стискивают с двух сторон голову ветврача-гиганта, и он, забыв о моем присутствии, сидит с закрытыми глазами. Теперь уже мне приходится трижды стучаться, окликать его:

— Давайте поговорим, доктор!

Ветврач открывает глаза.

— О чем?

— Почему вы, добрый, отзывчивый на работе, дома держите себя тираном?

— Истязаю старушку мать, морю ее голодом?