— Как вы подписываетесь в газете?

— С. Садырин.

— Я ставлю под вашей статьей вашу подпись. Вот и везите ее.

— Зам не напечатает статью за моей подписью.

— Вы плохого мнения о своем заме.

— Уверяю вас.

— Давайте проверим.

Товарищ Серго, как и в прошлый раз, проводил меня до лестницы. До отправки самолета оставалось меньше часа. Бегу по лестнице вниз. В темпе забираю на вешалке плащ, тюбетейку, чемоданчик — и вперед. На шоссе перехожу на рысь. Не опоздать бы. Одна надежда на попутную машину до аэродрома. И, словно по заказу, меня нагоняет Артюша.

— Садись.

Сажусь. Артюша включает скорость и начинает ругаться.

— Степа, ты босяк. Два дня кряду будишь народного комиссара ни свет ни заря. Кроме тебя товарища Серго будил так рано, очевидно, только надзиратель Александровского централа.

— У меня задание зама.

— Кто твой зам и кто товарищ Серго, ты подумал?

— Опаздываем.

— Твой зам еще не родился, когда товарищ Серго был уже членом партии.

— Прошу, прибавь скорость.

Артюша прибавил и сказал:

— Босяк, босяк, а ты ему чем-то показался.

— Он зарезал меня.

— Он поднял в шесть утра своего шофера, чтобы тот подбросил тебя, босяка, к аэродрому.

— Я не босяк, Артюша, я приговоренный к смерти. Завтра замредактора публично снимет с меня голову.

С тяжелым сердцем садился я в самолет, но чем ближе было к Москве, тем оптимистичнее становились мои мысли. «Ну выругает меня зам, ну даст даже выговор. А за что? Предположим, в полосе совсем не было бы подвала? Тогда, конечно, вина моя. Не обеспечил. А ведь подвал есть».

Лечу в самолете, иду по Москве, поднимаюсь по редакционной лестнице и рассуждаю: «Эка важность, что под подвалом стоит не та подпись, которую хотел видеть зам. Дело в конце концов не в подписи, а в том, как написан подвал, какие в нем факты, мысли».

Вхожу к себе в отдел и тут же забываю, что мучило меня. Со всех сторон мне кричат:

— С приездом! Здорово! Привет орлу!

Один, от полноты чувств толкает меня в грудь. Другой стукает по плечу. А секретарь отдела Зоя чмокает в щеку и кричит:

— Макар, Степа приехал.

Из соседней комнаты выходит Макар и, несмотря на высокое звание шефа промышленного отдела и члена редколлегии, тоже стукает меня кулаком в грудь.

Я не был в Норвегии в день прилета Амундсена с Северного полюса, но не сомневаюсь, работники промышленного отдела встретили своего магнитогорского спецкора если не так пышно и многолюдно, то так же тепло и ласково.

Наконец меня кончают толкать в грудь и бить по плечу. Макар ведет к себе в комнату. Я ставлю на стол чемоданчик, сую руку под крышку и спрашиваю:

— Угадайте, что это?

— Волос из бороды Барбароссы!

— Неопубликованные драмы и комедии Степы Садырина с предисловием Бернарда Шоу и Анатолия Луначарского.

— Слезы святого Сульпиция!

Ребята изощряются как могут.

— Не угадали, — говорю я и вытаскиваю из чемодана здоровую стальную заклепку.

— Откуда она?

— Ее должны были всадить первой в первый лист первого ряда кожуха «комсомольской домны», но я упросил клепальщиков подарить ее «Молодежной газете».

— Давай в музей, — кричит Макар.

В комнате Макара два стола. За одним он пишет, правит, на другом держит реликвии новостроек пятилетки. Здесь лежит шатун, выточенный на Сталинградском тракторном заводе. Его должны были поставить в мотор первого трактора, а корреспондент «Молодежной газеты» уговорил мастера сборки подарить его редакции, рядом с шатуном килограмм щебенки, вытащенной из первой порции бетона, который должен был пойти в фундамент первого быка Днепровской электростанции. Кусок передельного чугуна из первой плавки, первой вагранки Харьковского тракторного завода. Несколько шестеренок, нарезанных на только что пущенном Ростовском комбайновом заводе…

Три месяца назад, когда я был в последний раз в редакции, мне стало обидно, почему в музее Макара не было ничего магнитогорского. До первого чугуна нам было еще далеко, но кое-чем могли похвастать и мы.

Вслед за заклепкой я вытаскиваю из чемодана несколько кусочков руды.

— Откуда?

— Из первого рудника горы Магнитной.

— Годится в музей. А это что?

— Динасовый кирпич. Его привезли для печи коксовой батареи, которая хоть и значится в проекте за номером восемь, но начала строиться первой.

— Давай и кирпич в музей.

— А пригоршня земли годится?

— Откуда?

— Из котлована под фундамент первой печи мартеновского цеха.

— Годится и пригоршня.

Наконец экспонаты из чемодана переходят на стол-музей, Макар отводит меня к другому столу, за которым он пишет, и спрашивает:

— Полосу привез? Неси на машинку.

Я открываю рот, чтобы сказать о злоключениях с подвалом на полосу, и ничего не говорю. Не — хватает мужества.

«Скажу потом», — успокаиваю себя.

Появление магнитогорского корреспондента в машинном бюро вызывает такой же переполох и оживление, как и его появление в промышленном отделе. Правда, машинистки не толкают корреспондента в грудь, не бьют по плечу, но первая фраза у них та же:

— Показывай, что привез?

Я вытаскиваю из чемодана пучок серебристого ковыля.

— Ну что за прелесть! Откуда?

— Со дна будущего магнитогорского пруда. (Позже эти пруды стали именоваться морями.) Как только достроим плотину, так сразу пустим воду.

Я подхожу к крайней машинистке и кладу ковыль на ее столик.

— Это тебе, Люба.

Люба развязывает пучок, и через минуту у каждой машинистки в волосах по живой серебряной травиночке.

— А это полоса. Если можно, перепечатайте поскорее, — говорю я Любе и иду в кабинет зама.

— Добрый день.

— С счастливым прибытием, орел! Привез? Неси на машинку.

— Уже.

— Хвалю. Ты, Степа, стал настоящим журналистом. Умеешь и написать и организовать.

Я хочу сказать, что с «организацией» на этот раз ничего не получилось, и опять молчу. Опять откладываю признание «на потом».

Пять машинисток дружно, за час перепечатывают полосу. Зоя приклеивает к каждой статье паспорт и кладет их стопочкой передо мной, и я первой Зое сообщаю о проколе, который произошел со статьей народного комиссара.

— Что делать, Зоенька?

— Заму ты уже сказал?

— Нет.

— Ну и верно. Сначала давай скажем Макару.

Заходим к Макару, и первым говорю не я, а он.

— Смотри, орел, так будет выглядеть твоя полоса, — говорит Макар и протягивает мне расчерченный макет.

Центральная статья на этом макете стоит не подвалом, как думал я, а открывает полосу трехколонником. А сверху, над заголовком трехколонника, фамилия автора — не С. Садырина, а С. Орджоникидзе.

— Как, ничего? — спрашивает Макар.

Я ухожу от прямого ответа.

— Давай сначала прочтем полосу.

— Давай.

Добрая душа Зоя понимает, в чем дело, и подкладывает Макару на прочтение сначала подверсточные статьи, оставляя центральную на самый конец. Макар читает, бросает короткие реплики.

— Ничего. Это получше. И эта лучше.

Зоя подкладывает Макару центральную статью. Статья Макару нравится. Он улыбается, листает страницы, насвистывает. Снова улыбается. И так до десятой страницы. А десятая последняя. На десятой подпись автора. Не С. Орджоникидзе, а С. Садырина.

Макар продолжает насвистывать, но уже не от полноты чувств, а по инерции. Наконец он поднимает на меня глаза, спрашивает:

— Что случилось?

Я рассказываю, все, как было.

— Заму ты уже сказал?

— Нет.

— Правильно. Я ему скажу все сам. Пусть он покричит на меня, пусть отлается, отматерится, а тогда войдешь и ты.

— Нет, я скажу о проколе заму, — говорит Зоя. — Я женщина. Меня он лаять, материть не будет.

Я понимаю Зою. У Макара больное сердце, и она хочет оградить его от ненужных волнений.

— Орлы, вы хорошие люди, — говорю я Макару и Зое. — Спасибо. А к заму я пойду сам.

И я иду. Но зама у себя нет.