Еще прошел месяц – Домба не объявился.

Наступила весна. Апрель благоухал запахами, ясностью, теплом. Даже не слезающий с нар истощенный Самбиев в надоевших до тошноты комнатах чувствовал все буйство природы. Как-то солнечным днем, оставшись наедине, ему стало так тоскливо и душно в доме, что он на свой страх и риск попытался выйти на веранду. Оказалось, что силы у него еще были. С жаждой выловленной рыбы, он вдыхал аромат гор, как только вылупившийся птенец, любовался красотой мира, и вдруг он увидел, что с западной стороны, на урезанной границе, воздвигнут плетеный забор. Омрачилось лицо Денсухара, тяжело, со свистом сопя, двинулся он к преграде, будто она не давала ему жить и дышать. Обхватил он слабыми кистями кол, злоба была, а сил не осталось. Дернулся раз, другой, неожиданно в голову что-то стукнуло, он потерял сознание… Так и нашли его жена и дети, в параличе схватки с преградой большевистской власти… В ту же ночь десятилетний Лорса поджег эту изгородь.

Пару месяцев спустя, в начале лета 1972 года, Денсухар Самбиев скончался, оставив на плечах Кемсы пятерых несовершеннолетних детей.

На похороны друга детства Докуев Домба приехал. Приехал не один, а с женой и старшим сыном Албастом, за рулем новенькой «Волги». Такая техника в захолустном Ники-Хита еще не появлялась. Ребятня и взрослые обступили автомобиль, заглядывали вовнутрь, осторожно гладили белесый глянец металла.

– Собственная!

– Да не может быть! – слышался завистливо-восхищенный шепот.

– Говорят, что по всей республике всего пять таких в собственности.

– Неправда – три.

– А Албаст, тоже большой начальник. Смотри, как одет, пухленький, словно лощеный.

Приезжие, в знак почтения к покойному, привезли в багажнике огромного барана, по мешку муки и сахара. Как уважаемого человека Докуева посадили на самое почетное место. Даже согнутые летами старцы заискивающе улыбались преуспевающему Домбе, всячески пытаясь завладеть его вниманием или просто взглядом. Все забыли о похоронной процессии и засыпали Домбу многочисленными вопросами: от международной обстановки и веры – до видов на урожай и прогноза погоды. Каждое брошенное слово знатного горожанина выслушивалось в почтительном молчании, с раскрытыми ртами. Даже если Докуев отвечал «не знаю» – старцы кивали одобрительно головами – «мол, каков: скромность и мудрость – лишнее не скажет, хотя все знает».

Теперь уже редкий гость в родном селе, Докуев мало изменился: такой же сухопарый, маленький, скромно одетый. Только блеклым серебром покрылась голова и глаза потускнели, но ерзали так же шустро по сторонам, не зная, на чем или на ком остановиться в спокойствии и в безмятежности.

Несмотря на многочисленные просьбы, Албаст не присел в кружок сельской панихиды. Во-первых, он боялся испачкать свои светлые дорогие брюки, а во вторых, не пристало ему, молодому комсомольскому лидеру республики, выполнять непонятные религиозные обряды. Он с важным достоинством отошел подальше в сторону, под тень могучего бука, и любовался силой природного великана.

Албаст давно не был в Ники-Хита, и теперь, в разгар лета, ему все кругом нравилось, особенно этот участок Самбиева с этим экзотическим деревом, с этой бурлящей свежестью рекой прямо у дома, с этим душистым воздухом и нетронутой тишиной.

«Вот бы здесь построить особняк, огороженный высоким забором, для приема гостей, девочек, да и просто для отдыха в уединении», – размечтался Албаст и невольно стал обдумывать в уме проект будущего переустройства территории – ведь по специальности он был строителем, хотя и строил карьеру в идеологии. Теперь он ясно представлял, где будет небольшой двухэтажный дом с обширной террасой в сторону соседнего леса, где построит уютную беседку с мангалом и летней кухней, а прямо в русле реки на сваях небольшую баньку, из которой, напарившись, можно будет прыгать круглый год в аккуратненький небольшой бассейн. Речку он, конечно, перегораживать не будет; этот зеркально-игривый мятежный поток наполнял окрестности необыкновенным веянием и романтической гармонией… А кругом зеленая травка, цветы, декоративные кустарники. «Да это просто райский уголок!» – блаженствовал Албаст, и в это время его окликнули – они уезжают. Когда ехали в Ники-Хита, старший сын недовольно ворчал, упрашивал отца не задерживаться, а теперь он был раздосадован этой спешкой.

Неторопливо, бережно объезжая многочисленные колдобины, выехали из села. За невиданной машиной, кутаясь в клубах пыли, еще долго бежала голопузая, чумазая ребятня. Докуевы молчали. Каждый думал о своем. Албаст еще был под впечатлением строительной фантазии, у Домбы от чего-то тоскливого, навсегда потерянного, а может быть, даже проданного, защемило в груди, и только Алпату с наслаждением зевнула.

– Слава Богу, что мы отсюда вовремя уехали, – жеманно вымолвила она. – Если бы не я, так и сидели бы в этом захолустье.

Домба в душе обозвал, как обычно, жену дурой, только теперь к этому слову прибавил – старая, и вновь возвратился к своим вечно тревожащим мыслям. Тринадцать лет прошло с тех пор, как он поддался соблазну городского огонька; очень многого достиг, даже большего, чем когда-то мечтал, но странное дело, с тех пор, как он уехал в город, какое-то тягучее чувство вины, какие-то внутренние страдания терзали его. Казалось, пора бы свыкнуться со всем, спокойно, без проблем жить в сытости и достатке, так нет – чего-то он вечно боялся, страдал манией преследования, точнее даже не преследования, а возмездия и неотвратимой кары. И вроде живет он по всем правилам советского строя: скрыто по ночам дома молится, регулярно и щедро делится взятками и подношениями, в меру помогает соседям и родственникам. И вроде тот огонек над городом так и остался огоньком – нежно греет его и никогда не беспокоит… И все-таки что-то не то. Нет спокойствия!… И все это из-за покойного Самбиева. Он разворошил его нутро в первый день встречи, и с тех пор злая язва одного падения, одной измены и предательства преследует его неотступно. С тех пор и много лет прошло и вроде никто его не беспокоит, а рана все никак не заживает, не зарубцовывается… А порой ему казалось, что если бы не тот позорный шаг, разве смог бы он достичь теперешнего положения, да и вообще был бы он живой? Скорее нет, как и заложенные им подельники, он где-нибудь сдох бы в неволе. Кому от этого польза? А я хоть выжил и приношу пользу народу, родственникам, Родине… Тьфу ты, черт, какая Родина?

– А у Самбиевых изумительный участок, – нарушил тягостное молчание Албаст, прибавляя скорость за селом.

– Да-а, – машинально ответил Домба.

– Ты знаешь, Дада, какое-то колдовское блаженство я там испытал. Нам бы этот участок заиметь.

– Только этого не хватало, – вступила в диалог мать.

– Может, они продадут его, – продолжал о своем Албаст. – Ведь они нищие, а какая им разница, где жить. Мы бы могли отдать им свой участок и доплатить.

Алпату с заднего сидения наклонилась вперед.

– Да мы и свой участок раз в год если видим – то хорошо, – она еще что-то хотела сказать, но Домба резанул:

– Замолчи, – чувствовалось возбуждение в его гнусавом голосе. – Дельное предложение, Албаст… Я когда работал председателем сельсовета, сутками пропадал на этом участке. И знаешь, всегда мне было там спокойно и приятно. Эта река, этот бук, лес рядом – я там отдыхал.

– Тебе везде отдых, лишь бы не дома, – вновь встряла в разговор жена.

– Да замолчи ты, дура, – оборачиваясь, выкрикнул Домба.

Наступившие после этого неловкое молчание вновь нарушил Албаст.

– Так может они продадут этот участок?

– А что его покупать? – не сдавалась Алпату, – покойный Денсухар нам по уши должен, сколько бумаг он у нас оставил.

– Замолчи, старая дура, – завизжал Домба.

– А что мне молчать, – зная, что сын защитит, не унималась Алпату. – Ты его до смерти боялся, всегда одаривал, как будто у нас в доме благотворительная лавка, а ты ему будто бы должен.